Здесь для понимания требуется небольшое отступление. Райское Заонежье в середине прошлого века было адом. С 1941 по 1944 год эта территория была полностью оккупирована финскими войсками, союзниками Гитлера. Всего финны, как известно, оккупировали две трети территории Карелии, включая Петрозаводск. Но именно Заонежью досталось, пожалуй, больше всего. Заонежский полуостров в силу своего географического положения оказался отрезанным и практически не был эвакуирован. По разным данным, в оккупации здесь остались от 15 до 20 тысяч человек.
Оккупация была жестокая, с концлагерями, пытками, комендантами, голодом и убийствами. По периметру всего полуострова были натянуты ряды колючей проволоки, которые во многих местах сохранились по сей день. На стратегически важных участках до сих пор стоят финские военные укрепления — вызывающие одновременно восторг и страх своей сложностью, основательностью и размерами.

Не секрет, что финское командование во главе с Маннергеймом планировало создать новое государство — Великую Финляндию, конечно, без русского населения. Планам этим, к счастью, не суждено было сбыться.
Тема финской оккупации так или иначе сопровождала нас во время нашей поездки. Во многих точках нашего маршрута наши собеседники вспоминали этот непродолжительный, но страшный период — рассказывая либо о сохранившихся военных укреплениях, предметах, оставшихся с того времени, либо просто вспоминая былое. Земля помнит, люди помнят. Будем помнить и мы.
— Как же сюда проехать‑то? Вроде бы памятник истории, а ни одного указателя или знака! Куда ехать? — Виктор хоть и не за рулем, но за дорогой следит.
— Еще пару лет назад стоял указатель «Военные укрепления», — отвечаю. — Но сейчас нет. Найдем. Помню, там развалины зданий были какие‑то.
— Ага, и мужик в пиджаке… Да тут везде развалины! — оглядываются мои спутники. Развалин, и правда, на окраине города хватает.

Когда я несколько лет назад впервые в составе другой экспедиции оказался здесь, испытал ужас. Зайдя в одну из темных пещер, мы случайно наткнулись на тело женщины. Оно лежало и не двигалось. В темной-темной комнате, в темном-темном углу…К счастью, дама оказалась жива и изрядно навеселе. Мы ее тогда вытащили на свет и привели в чувство.
Сейчас дамы не было. Мы были одни.
— Фонарик возьми помощнее!
— У меня в телефоне есть.
— Этого не хватит. Там адская темнота.
Заходим в пещеру, как в гроб. Кап-кап-кап. С потолка стекает холодная вода.
Фонарик освещает только пару метров вокруг.
— Куда идти‑то? Кто здесь? Витя, это ты?
— Оборотень!
— Не смешно, не пугай!
Идем по темному коридору, едва освещенному тремя нашими бледными фонарями. Видимость — пара метров. Кромешная непробиваемая тьма, поедающая любой свет. Упираемся в исписанные кем‑то стены. Говорят, что молодежь здесь аж десять лет подряд проводила рок-концерты. Как они тут находились в этом холодном темном Сайлент Хилле?
— Ты тоже хочешь скорее уйти отсюда?
— Не то слово — сбежать!
— Игорь, давай уже скорее снимай что‑нибудь, а то жутко. Капли еще эти с потолка, как слюни какого‑то готовящегося к прыжку вампира.
— Спокойно, парни, прогуляйтесь в дальний конец, я вас с фонариками поснимаю.

— Игорь, ты издеваешься, ладно, идем.
— Как они все это построили! Это ведь реальный подземный город!
— Смотри, даже краска белая на стенах сохранилась. Основательно делали.

— Посмотрите, какая красота! Медвежьегорск как на ладони. Вон вокзал. Понятно, почему финны именно эту гору заняли.

Снова заползаем в очередное убежище. Здесь не так темно. Место для пулеметчика. А здесь, видимо, орудие стояло какое‑то.
— Порядок бы навести! Цены бы не было месту. Финны бы сюда приезжали толпами. Да и наши тоже!
— Это точно.

По пути пробуем пробиться на мыс Ажепнаволок — красивейшее место, где, кстати, сохранилась та самая колючая проволока. Но размытая дождем дорога не пускает нас, и мы разворачиваемся.
Нас ждали гостевой дом в Лебещине, что рядом с селом Толвуя, его добрая хозяйка, новые истории и попытка попасть в Палеостровский монастырь.
Добавим, что спустя шесть лет с момента написания этой главы финские военные укрепления все так же не стали туристическим объектом, здесь по‑прежнему царит запустение. Хотя интерес со стороны туристов есть.

Мы медленно возвращаемся обратно в Толвую. Проезжая мимо Лебещины, останавливаемся на дороге. Ее перекрыли коровы и бык.
— Сейчас я их прогоню, — говорит Антонина Петровна и прикрикивает быку из окна машины: — Ну‑ка, Пират, уйди!
— Не надо, не прогоняйте, пускай, — мы открываем окна настежь, позволяя Пирату просунуть свой шершавый язык к нам.
— Он привык к хлебу, избалован. Хочет, чтобы дали краюху, почесали. Домашний, — уже с добротой в голосе продолжает хозяйка.
Мы уезжали от Антонины Романовой в думах о лебедях. Вот так же и у людей.
Много их раньше было здесь. Жили, учили, на крыло детей ставили, улетали, возвращались. А сегодня пусто. Красота вокруг, и только 20 пар лебедей —словно напоминание о былых днях.
А еще думали о том, что гостили мы у семьи Романовых, а ехали мимо Толвуи, где, можно так сказать, начиналась история других Романовых — русских царей.

Но об этом в следующей истории. Мы двигались в сторону единственного в мире промышленного предприятия по добыче шунгита.
В 2023 году Антонина Романова вместе с супругом продолжают заниматься фермерским хозяйством.

В камне этом большое содержание углерода, потому его активно используют в металлургии в качестве заместителя коксов при выплавке чугуна и стали. Именно металлургия сегодня — главный потребитель шунгита, а вовсе не производители пирамидок, шаров и прочие инноваторы, использующие его для очистки воды и тела. Однако именно из‑за своих чудодейственных свойств шунгит снискал себе славу волшебного камня.

Юрий Владиславович работает здесь уже больше 20 лет, 15 из них — начальником карьера. За это время, так сказать, пропитался шунгитом до мозга костей.
Сам стал, как шунгит, — загадочным и таинственным. «Сказочник», — как о нем шепотом сказали мои спутники, отмечая его заонежское умение увлечь беседой, «баять», сказывать историю. Послушать, так и не поймешь — правду говорит или лукавит. И прищур такой все время — ленинский…
— Сколько лет здесь работаю, но все еще чувствую себя папуасом, который подходит к космическому кораблю, гладит его по заклепкам и не знает, что это такое. Человечество не готово воспринять этот камень таким, какой он есть. А ведь за ним будущее.
— Какое будущее?
— Если бы я знал… Я же говорю — как папуасы мы тут.
Таким вот у нас складывается диалог с начальником карьера. Мы все допытываемся, почему же столько сомнений у многих в чудесных свойствах шунгита, а Юрий Блюдник словно доказывает, что сомневаться не надо. Вот только от сказки до были все равно один шаг. И то, что кому‑то из нас может показаться выдумками, ученые называют наукой.
— Согласен, шунгит считается спорным камнем, но лишь потому, что научная его основа глубоко сокрыта от конкурентов, — говорил он, еще больше запутывая и нагоняя тумана.
— Вода, очищенная шунгитом, имеет удивительные свойства. Болезни лечит, послеоперационные опухоли, интоксикацию организма снимает, хлорорганику и даже нефтяные остатки разлагает, насыщая их фуллеренами, молекулярными соединениями с уникальными свойствами, — рассказывает Юрий Блюдник. —
В Санкт-Петербурге проводили опыты на мышах еще в конце прошлого века.

Давали им самую разную воду — от грязной из Невы до очищенной шунгитом. Самая толстая, здоровая и готовая к размножению мышь была как раз та, которая пила шунгитовую воду. А потом всех мышей заразили гриппом. Выжили две — «шунгитовая» и та, которая пила неочищенную воду Невы. У обеих развился прекрасный иммунитет.
— Значит, у людей тоже должен быть. Те люди, которые здесь живут и пьют воду из местных источников, часто болеют?
— Могу сказать так: у многих местных ни одной седины в голове, волосы лучше растут, даже потенция повышается, — хитрая улыбка снова появляется на лице начальника карьера.

Мы идем по черной шунгитовой дороге к карьеру, заполненному водой.
— Есть у нас родники с очищенной шунгитом водой, там живая она, а здесь мертвая, — показывает наш проводник на карьер. — Здесь никто не живет, очень высокая кислотность. Разве что бокоплавы. Да еще утки раны заживляют. Рыба здесь не выживает, ведь это слабый раствор сернистой кислоты, как лимон по вкусу. Вода очень активная.
— А на людей как действует?
— Положительно. Опухоли послеоперационные проходят, чесотки всякие, похмелье тут же улетучивается. А вообще, шунгит даже сибирскую язву способен победить.
— Об этом‑то вы как узнали?
— Мы работали на месторождении. Добывали шунгит. И тут мне звонят с карьера. Говорят, что черепа и кости нашли какие‑то. В общем, стали разбираться. Оказалось, что нашли мы захоронение погибшей от сибирской язвы скотины. Местные, чтобы не сжигать скот, кидали тела в трещины. Знаете, сколько живет вирус сибирской язвы?
— Много.
— 100 лет. И мы как раз попали в этот период. В общем, было от чего волноваться. СЭС тут же пробы взяла — нет сибирской язвы, говорят, все чисто. Так мы пришли к выводу, что шунгит убивает бациллу сибирской язвы. А еще он поглощает электромагнитные излучения.
— И тоже есть примеры?
— Да, Юрий Клавдиевич Калинин, наш директор бывший, работал с Минобороны. Создали шунгитовую камеру, из которой пытались передавать сигнал. Приборы не видели эту камеру и то, что было в ней.

— Расскажите, что знаете про инокиню Марфу, в честь которой и называется он Царицыным.
— Это известная история. В 1601 году пришедший к власти Борис Годунов, кстати, единственный избранный народом царь, стал избавляться от неугодных ему бояр. Попали под репрессии и Романовы — Федор Никитич и Ксения Ивановна (в девичестве Шестова). Их постригли в монахи. Федора сослали в Архангельскую область и нарекли Филаретом, а Ксению — в заонежскую Толвую и нарекли Марфой.
В Толвуе для инокини Марфы был сделан тесный острог. Обоих обозвали злодеями. Кормили Марфу так — миска немолотого овса в день и кружка воды. Здесь у нее развилась эпилепсия, падучая болезнь. В 1602 году злодейство с нее сняли, и она стала питаться лучше. Хотя жила она в ссылке долгих шесть лет. Все это время местные жители помогали ей. Они показали ей целебный родник, куда Марфа постоянно ходила и пила воду. Говорят, что с помощью этой воды она смогла вылечить эпилепсию.
Позже, когда Ксения Ивановна вернулась в Москву и ее сын Михаил (один из шести выживших детей) стал первым русским царем Романовым, а она стала великой государыней, жители Толвуи получили великие льготы от нее. Кстати, супруг Ксении Ивановны стал патриархом Московским и всея Руси Филаретом. Династия Романовых просуществовала 300 лет. Как видите, серьезный след оставила и наша земля, и, конечно, шунгит, который помог государыне выжить.
Мы уже едем к роднику. «Сказочник» Юрий Блюдник с его интересными историями остался на своем карьере. Вот и родник. Чистый, красивый, обустроенный. Вода вкусная, прозрачная. Набираем несколько бутылок — и в путь. Кстати, по одной из версий, настоящий Царицын ключ был немного дальше, а этот родник, если так можно сказать, копия. Но судя по воде, совсем не подделка.

Нас ждет путешествие на родину теперь уже настоящей сказительницы, а точнее, плакальщицы и поэтессы Ирины Федосовой — в Кузаранду. А еще мы хотим найти таинственную деревню Рим. Представьте себе, есть здесь и такая. Путешествие по Заонежью продолжается.

Наш автомобиль мчит по ровной грунтовке мимо Вырозерских угодий в сторону Кузаранды, что на северном берегу Заонежского полуострова. Еще прорываясь на мыс Ажепнаволок, мы слегка пробили глушитель, и теперь наше движение со провождается небольшим рыком. Это даже придает изюминку, словно мы едем не на современном автомобиле, а на паровозе. Очень, скажу вам, подходит такой звук к забытым государством заонежским землям. Люди здесь живут сами по себе, в своем мире. По сути, в прошлом веке, а то и в позапрошлом.
Вот и мы, словно путешественники из другого мира, подобно Радищеву, путешествующему из Петербурга в Москву, гоголевскому Чичикову, а то и царскому фотографу Прокудину-Горскому, покорившему больше ста лет назад мурманскую железку, — рычим потихоньку мимо старых деревень, между скелетов больших крестьянских домов, которые помнят еще то, что нам уже неведомо.
— Дома‑то какие! — не могут сдержать эмоций мои спутники, проезжая мимо местечка Вырозеро.

Раньше здесь деревня на деревне была, большое было место. Теперь вот — местечко. Мы останавливаемся, чтобы Игорь Подгорный сумел сделать фото красавца дома. Тишина вокруг, только кузнечики надрываются, да оводы со слепнями покоя не дают. Старинная резьба, балкончики, полотенца и наличники — вот оно, величие северного деревянного зодчества.
По пути нам попалась небольшая часовенка-новодел. Кузаранда появилась за 10 километров до, извините, Кузаранды. На дороге вырос знак с обозначением этого населенного пункта. Ни домов, ни сараев вокруг, просто знак. Сплошные поля да мелколесье вокруг. Потом нам сказали, что да, именно такой протяженной и была Кузаранда, объединяющая собой 24 деревни. 10 километров — и все она одна, только названия каждой деревушки разные.
— А что означает это слово — Кузаранда? — спрашиваем у встречающей нас Натальи Коробовой, смотрительницы местного музея имени Федосовой.
— «Еловый берег» означает, — улыбается она.
— А что, много у вас тут елей?
— Дак вон вырубленные лежат, много…
Тоска и красота. Вот, наверное, два слова, с которыми у всех участников экспедиции теперь ассоциируется Кузаранда. Наверное, даже так — красота и тоска.

Невероятный вид открывается всем, кто въезжает в деревню. Безбрежные дали озера, острова, словно летающие тарелки, парящие в воде-небе, обрывы, просторы, ветер и свобода. Неудивительно, что люди здесь поселились еще в XVI веке.
Церковь большая стояла Рождества Богородицы. Сгорела в 1919 году. Видно ее было за много верст. А под церковной горой собиралась на гуляния молодежь. В советское время совхоз работал, телятник здесь был, поля косили.
— Школа начальная прямо здесь работала, почта, детский сад. Я помню, в 1987 году очередь в него была, не попасть, — вспоминает Наталья Николаевна.
Мы едем по центральной улице деревни. — Здесь вот медпункт стоял. Все закрыли, все опустело, все заброшено. Разве что в совхоз в Толвую утром автобус пока еще увозит работников. Но мало людей. Летом больше, а зимой человек 50 живет, хорошо хоть дорогу чистят, правда, не ремонтируют. А вот и наш клуб, он же музей. Приехали.

— Мы наш клуб всегда очень любили, — продолжает Наталья Коробова. — Он и клуб, и библиотека, и кино здесь показывали. Сейчас тоже собираемся, концерты проводим, песни поем, зимой елку даже проводим. Но уже не то, конечно, зимой даже не топим. Сыреет все. Нас ведь заставили сделать пожарную сигнализацию. А ремонт не сделали, все отваливается и разрушается, зато сигнализация есть.

Такая она Кузаранда. Скромный музей да могила самой, пожалуй, известной плакальщицы России. Над озером и над домами, на Юсовой Горе, похоронена Ирина Федосова. Маленькая заонежская бабушка из многодетной крестьянской семьи, с тяжелой судьбой, с хромотой, которая была у нее всю жизнь. Сумевшая удивить всю страну, покорить сердца не только народа, но и вершителей судеб, больших людей из столиц.
Более 30 тысяч стихов — такое наследие Федосовой. Среди них плачи-поэмы, причитания, лирические песни, былины, баллады, сказки, пословицы, поговорки, исторические и духовные песни. Большая их часть — ее авторская работа. Особенно она была сильна, конечно, в причитаниях — похоронных, свадебных, военных. На их основе составлены книги, ставшие явлением в фольклористике и этнографии. Ее авторские произведения до сих пор считаются непревзойденными образцами народной обрядовой поэзии.
Она действительно смогла покорить Петербург и Москву, хотя не стремилась к этому. Ее выступления в столицах в конце XIX века вызвали настоящий фурор и собирали полные залы. И позволили поднять ее народное искусство на невероятный уровень. Ей рукоплескали лучшие композиторы и ученые. Она вдохновляла писателей и поэтов. Горький даже написал о ней в романе «Жизнь Клима Самгина». А поэт Некрасов использовал ее образы в бессмертном «Кому на Руси жить хорошо». Она была настоящей народной поэтессой, сумевшей отразить душу народа, его дух, его богатый внутренний мир.
В конце жизни стала меценатом и выделила заработанные на выступлениях деньги на строительство школы в Кузаранде и амбулатории.
Мы стоим у могилы Ирины Федосовой. Комаров вокруг множество, но они не кусают, а только поют над ухом, видимо, что‑то федосовское, словно знают, кто здесь лежит.
Почему Заонежье? Почему именно это земля дала таких людей? Говорю людей, потому что именно в Заонежье записаны большинство былин знаменитого киевского цикла. Того самого — про Илью Муромца и Добрыню Никитича. Большая часть русских былин была записана именно в Карелии этнографом Павлом Рыбниковым. Он встретился в нашем Олонецком крае с тремя десятками народных сказителей. Он же, к слову, первый записал и Ирину Федосову. Так что она — лишь часть этого народного богатства Олонецкой земли.

Так почему Заонежье? Потому, видимо, что всегда эта северная земля была свободна и спрятана от разрушительных войн и бед. Здесь не было крепостного права, крестьяне лишь платили подати и налоги, но были свободными. Сюда бежали старообрядцы, здесь селились отшельники и монахи. Здесь искали свободу и покой. Здесь всегда царил дух свободы и творчества. А еще были сильны традиции передачи народного богатства из уст в уста. Одним словом — сильная и свободная земля, которая не могла не дать всходы.
Попрощавшись с Натальей Николаевной, мы отправились обратно по дороге, по которой приехали. Кузаранда — тупиковая деревня. Но только географически.
Странные ощущения остались от визита в эти места. Словно побывали на развалинах древней Помпеи или очутились в римском Колизее и на миг увидели и услышали голоса тех, кто жил здесь.
Про Рим вспомнил не случайно. Где‑то здесь, в нескольких километрах от вырозерской грунтовки, в глуши, стоит деревня именно с таким названием — Рим. На официальных картах ее уже нет, но она все‑таки есть. Что за Рим такой? Надо его обязательно найти! Именно так мы решили, еще только планируя наше путешествие. Так что теперь все наши дороги обязательно должны привезти в Рим, что бы нам это ни стоило. И, надо сказать, мы его нашли и, как и мечтали, привезли оттуда настоящее сокровище.

— Кто такие? Чего надо? — резкий женский крик с хрипотцой прерывает наши раздумья.
У крыльца появляются женщина и мужчина. Оба немолоды, одеты по‑лесному, видно, что деревенские. Мужчина такой, что хоть портреты пиши — былинный персонаж. Сразу крестьяне вспомнились на старых фотографиях начала XX века.

Наш фотограф Подгорный оживился и тихонько начал доставать свое оружие.
Впрочем, все это мы разглядели уже потом. Пока же нас недружелюбно пытались спровадить восвояси.
— Что надо, говорю? — не смолкает голос.
— Экспедиция мы, делаем большой проект о Заонежье, — наш разговор первые минут пять был такой, что действительно хотелось уехать поскорее. Но потом женщина оттаяла и успокоилась. Мужчина, впрочем, больше молчал и задумчиво смотрел своими выцветшими глазами.
— Вы не обижайтесь, просто места у нас глухие, всякие люди ходят, недавно
нас ограбили, так что мы теперь настороженно относимся ко всем, — начала объяснять женщина.
— А мы и не обижаемся.
Николай Степанович Кузнецов и его супруга Наталья Сергеевна оказались единственными оставшимися жителями Рима. И да — этот самый дом, а также еще один уцелевший дом недалеко — они и есть сегодня Рим.

— Были соседи, да умерли все, — Николай Степанович показывает в сторону развалившегося дома поодаль. — А раньше большая деревня была.
Еще в 1950‑е годы два десятка домов стояло. Раньше и того больше. Детворы много бегало здесь. Часовня была вон там. Тракторист, который снес ее, на следующий день под телегу попал. Насмерть. Хорошая часовня была.
— Когда Толвуйский совхоз здесь правил, были и свинарники, коровы, летняя дойка. Кипела жизнь. Поля косились. Сейчас уж лет пять никто не косит. Заросло все травой. Ни проехать ни пройти. Никто сюда не заезжает, только ворье. Да вот вы еще приехали.
— Вы‑то здесь зачем живете, в глуши такой?
— Так мои места‑то, родные. Я тут всю жизнь, — словно не понимая вопроса, удивляется Николай Степанович. — Но дом просел уже, колодец обрушился.

Зимой никак. Круглый год больше не живем здесь. Да и летом непросто. Был бы колодец да чистили бы дорогу, мы бы отсюда никуда не уехали. Тут благодать.
— А почему Рим? Для Карелии название необычное.
— Да мы знаем, все удивляются. Потому что основал его еще в конце XIX века беглый революционер Решетков Иван Михайлович, — рассказывает Николай Степанович. — Вот по его инициалам и названа деревня. А этот дом его, кстати.
Единственный и остался. Родители мои купили у наследников Решеткова. Больше 100 лет уже ему.
Впрочем, история Николая Кузнецова, которая активно тиражируется уже не один десяток лет, историческими фактами не подтверждается. Многие ученые связывают появление истории про революционера-основателя деревни с популярной в 1920–30‑е годы модой на аббревиатуры. Да и сюжет о беглом солдате крайне популярен в фольклорной традиции.
Из фактов можно сказать, что деревня упоминается в писцовых книгах с XVIII века, а то и раньше. Есть данные, что именно отсюда родом предводитель одного из самых кровавых крестьянских восстаний того времени Клим Соболев.
Интересно в одном из интервью объясняла происхождение названия Рим известный карельский ученый-лингвист Ирма Муллонен. С ее слов, Рим — название прибалтийско-финское, в основе прибалтийско-финский географический термин räme или rieme, что значит «болото, поросшее чахлым лесом». Деревня действительно находится на краю большого болота, которое называется Залебежский мох.
Впрочем, и историю о ссыльном революционере никто не опровергает. Возможно, и был он, этот революционер. У кого, в таком случае, купили дом родители Николая Кузнецова? Не приснилось же им все это.
Сам Николай Степанович, к слову, подтвердил, что здесь действительно было большое болото, которое он сам, работая на мелиорации водителем, вместе с другими тружениками и осушил.
Ну и чтобы окончательно вас запутать, расскажем про еще одну гипотезу основания заонежского Рима. По ней, деревня называлась не Римом, а Римы — от сокращенного «пилигримы». Как известно, так называли людей, которые искали лучшей доли на земле.
Иными словами, карельский Рим не так прост, как кажется. Да и так ли важно, почему он так называется, ведь все три варианта хороши по‑своему.
А еще нам запомнились стихи про Рим, которые прочитала Наталья Сергеевна.
Она их написала давно, точнее, с ее слов, они пришли к ней давно, нужно было
лишь записать. Стихи трогательные, возможно, немного наивные. Однако искренние и грустные.
— Их даже в журнале «Север» напечатали, — не без гордости сообщила женщина. И с ходу начала читать по памяти.
Я знаю заснеженный Рим,
Где к дому одна лыжня.
По лыжне этой каждый день
Ходит Коля — туда, сюда.
Та лыжня словно волчий скреп,
Да и логово то одно.
Было много когда‑то людей,
Да уехали все давно.
В этом Риме и я живу,
Словно заново жизнь начинаю.
Край этот очень люблю
И всегда по нему скучаю,
Высоко в небе светит луна,
Волчий вой совсем рядом у дома.
Коля прожил здесь жизнь один,
Это все для него не ново…
Или такое:
В нашем Риме сейчас тишина,
Шелестит под ногами трава.
Ветер кружит, листву срывая,
А в деревне такой одна я.
Тихо топится банька внизу,
По тропке к ней я иду,
Красотою Рима любуюсь,
Иногда грущу и волнуюсь.
Только это все как награда,
И этому очень я рада…

Мы расставались добрыми знакомыми. Пока общались, Николай Степанович успел выкурить несколько сигарет. Именно такой, с сигаркой в руке, суровый, хмурый мужик, со своими характерными морщинами и выцветшими глазами, он и запомнился нам. Он как тот самый лесной дух — врос в этот Рим, давно стал его частью, слился с ним в одно целое. Понятно, что наш вопрос о том, почему он не уезжает, вызвал у него удивление. Не может дерево уехать со своей земли. Его можно только срубить, убить то есть. Так вот и с этим дядей Колей, настоящим карельским римлянином.
Выбираясь обратно на кузарандскую грунтовку, мы благодарили журналистского бога за то, что застали хозяина этого дома, что дорога вывела нас к нему.
А еще за то, что мы нашли Рим. Знали ли мы, что итальянские нотки еще зазвучат в нашем путешествии? Впереди нас ждал самый настоящий Милан. А еще удивительная деревня, которой нет ни на одной карте и в которой мы увидели полноценную художественную галерею и даже самого настоящего художника.

Историю «Непоследний римлянин. Как дядя Коля карельскую деревню Рим племяннику передавал», которая стала логическим продолжением этой главы читайте на сайте Карелия Ньюс.

А вот смотрите, парни, садимся мы в машину, и дождь начинается, выходим из нее — выглядывает солнце. — Фотограф Игорь Подгорный доволен. Правильное солнце и облака — залог успеха фотохудожника.
— Да-да, солнце и облака лучше дождя, — соглашаемся мы с Витей, понимая, что нам важнее просто не мокнуть.

Вырозерский куст вместе с Кузарандой и Римом остался позади — и мы снова под капли с неба рычим с дырявым глушителем все дальше вглубь полуострова. Дворники поскрипывают по прилипшим намертво к стеклу мошкам, мысли еще там, в затерянном Риме. Вспоминаются и жители его, и дом старый решетковский, и особенно знак этот дорожный «Кузаранда», одинокий такой в чистом поле — как напоминание о бренности всего сущего.

Вообще, тема дорожных знаков и в целом топонимики и географии в Заонежье особенная. Знаки, названия, таблички, языки, эпохи — все смешалось и перепуталось. Словно не приезжали сюда ни гаишники, ни картографы лет сто уже.
Вот и наша ближайшая точка маршрута — деревня Фоймогуба — туда же. Нет ее на картах. Не числится такой деревни. Меж тем — одна из крупных в Заонежье.
Хотя вот она отворотная табличка с направлением именно на Фоймогубу.
В самой деревне позже нам объяснили, что Фоймогуба, как и Вырозеро, объединяет куст деревень, они‑то и есть на картах. В Фоймогубу входили Андреевка, Татариново, Спирово, Харлово, Патрово, Кярзино. Название деревни старинное, финно-угорское — с XV века уже в писцовых книгах.
— Переводится как «защита». Защищенная, значит, от ветра. Местоположение здесь такое — за лесами и горами спрятанная, — рассказывает встречающая нас Татьяна Ганина, заведующая местным клубом. — Только лес весь повырубили, так что никакой защиты от ветра не осталось. У нас зимой даже туалет перевернуло ветром. Какая уж тут защита…

Прямо как в Кузаранде — старые дома, единственная хранительница очага культуры, вырубленные ели, гулящие ветра. Впрочем, ощущение дежавю было недолгим. Фоймогуба нам сразу показалась более живой, дышащей не только прошлым, но и настоящим.

Возможно, свою роль сыграла местная шпана, которая тут же окружила нас. Помню, и мы пацанами носились так же по дворам и гаражам с деревянными ружьями и пульками, с брызгалками из пластиковых бутылок, играли в «сифу» и пинали мяч. В городе не почувствовать эту свободу, не прожить это дикое и счастливое детство с разодранными коленями.
— Как звать вас, орлы?
— Меня Милан.
— Меня Кирилл…
— Смотри‑ка, из Рима выехали да к Милану приехали, — улыбаемся мы. —
Итальянец, что ли?
— Не-е-е-е… Из Петрозаводска, — смеется Милан.

Боевые пацаны и девчонки прибыли на летние каникулы из городов и поселков к бабушкам и дедушкам. Здесь им классно. Вся деревня — большой детский городок, где они хозяева. Никто их тут не мучает излишней заботой.
Разве что сами они с радостью готовы взять шефство. Младший белобрысый Кирилл Ганин, внук Татьяны, тут же взял нас под свою опеку, ходил и ездил с нами по деревне до самого нашего отбытия.

Принято считать, что царь Петр I написал первые страницы биографии Олонецкой земли. Основал завод в Петрозаводске, первый курорт Марциальные воды открыл и, вообще, привел сюда в начале XVIII века иностранных специалистов, а вместе с ними цивилизацию. Только жители Фоймогубы посмеются вам в глаза.
И будут правы, ведь Фоймогуба гремела еще в XVII веке, до эпохи Петра. И так гремела, что могла стать столицей Олонецкого края.
В далеком 1666 году новгородец Семен Гаврилов построил в Фоймогубе медеплавильный завод. Позже предприятием стал владеть немец Марселис.
С 1678 года единоличным владельцем Фоймогубской медеплавильной мануфактуры стал уроженец Германии, датский подданный Генрих Бутенант фон Розенбуш, или по‑простому Андрей Иванович Бутман. Его, кстати, по заслугам считают одним из основателей черной металлургии в России.
В 1681–1685 годах он построил доменно-молотовые мануфактуры: Фоймогубскую, Лижемскую, Устрецкую и Кедрозерскую, получившие общее название Олонецкие горные заводы. Они выполняли в основном правительственные военные заказы. Произведенное железо шло в казну, а также экспортировалось в Западную Европу через Архангельск. По качеству оно не уступало лучшим европейским образцам. Олонецкие заводы выпускали на рубеже веков пятую часть всего российского железа.
Фоймогуба тогда была центром промышленности нашего края. Здесь рядом с производством жили и работали немецкие и голландские инженеры, включая самого Бутенанта, была развита торговля, строились пристани и склады, дворы и даже действовала лютеранская церковь. В общем, это был настоящий промышленный центр Олонецкого края, каким позже стал Петрозаводск. Именно Петрозаводск, образно выражаясь, и убил Фоймогубу.
В 1701 году Бутенант скончался и заводами стал управлять его сын Андрей.
Говорят, что младший Бутенант учил Петра I фехтованию и давал царю уроки верховой езды, так что не какой‑то там проходимец.
Историки деликатно сообщают, что в 1703 году Олонецкие горные заводы были выкуплены государством и отошли в казну, а оборудование и мастера были переброшены в Петрозаводск, где нашли месторождение железной руды.
Правда, сегодня эту передачу заводов государству назвали бы рейдерским захватом. По некоторым данным, государственная казна была сильно должна Бутенантам. И вместо того чтобы отдать долг, царь решил попросту «отжать» заводы у собственника. В Заонежье прибыл новоявленный губернатор Санкт-Петербурга небезызвестный Александр Меншиков и объявил, что теперь бутенантовские заводы вместе с оборудованием и работниками принадлежат государству. Говорят, что младший Бутенант, несмотря на все его мольбы к царю, никакой компенсации не получил и через несколько лет умер в бедности.
Олонецкие заводы Бутенантов зачахли, производство там прекратилось. Пальму первенства перехватил завод в зарождающемся Петрозаводске.

Мы заходим в прохладное помещение местного клуба. Мне уже приходилось бывать здесь несколько лет назад. Помню, тогда клуб нуждался в крыше, деньги собирали всем миром. То заезжий турист даст 100 рублей, то какой меценат тыщенку подкинет.
А еще на дрова собирали, топить было нечем. Власти планировали закрыть клуб, дескать, денег нет на дрова. Вот люди и решили помочь. Собрали деньги, помогли, купили дрова. Теперь дрова есть, а хранить негде.
— Когда у нас сократили уборщицу, я одна здесь осталась, — рассказывает Татьяна Ганина. — Да вы проходите. Я по утрам прихожу, растапливаю печь, долго топить приходится. Дрова сырые, на улице мокнут, сарая нет. Мы сейчас вот на сарай собираем деньги.

Местный клуб в Фоймогубе включает в себя музей, библиотеку и, главное, уникальную картинную галерею. И это не пустые слова. Галерея действительно уникальная и единственная в своем роде.

Мы долго не могли уйти из музея — уж больно интересные предметы собраны в нем. Патефон в рабочем состоянии, удивительной красоты фарфоровая посуда, штык с Первой мировой войны, посуда и утварь, те самые столетние деньги. И все предметы принесли люди. Там и подписи есть, кто принес. То есть музей в полном смысле народный.

— К нам тут французы приезжали, тоже смотрели эти журналы, — вспоминает Татьяна. — Так девушка одна нашла там рекламу «Нестле». Нашла и ахнула! Говорит, что писала диссертацию про «Нестле», знала бы, включила бы в нее тот факт, что компания в российских журналах в начале XX века рекламу давала. А вообще, иностранцев к нам много приезжает. Финны, шведы, немцы, чехи. Французы зимой были. Много экскурсий для детей проводим. Просто заезжие туристы. Алевтина Константиновна Акинфина — местный краевед, ей спасибо за этот музей.

А художникам спасибо, что сохранили его, ведь благодаря новой галерее не закрыли нашу библиотеку. Борис Акбулатов здесь сейчас. Вы съездите к нему.
Мы решили воспользоваться советом хозяйки музея и, взяв в проводники ее внука Кирилла, поехали искать художника.

— Так как попал… Очень мы хотели с супругой моей Галиной домик в деревне купить, — начал он свой рассказ. — Объездили многие деревни, много домов смотрели. Но все как‑то не выходило найти что‑то по душе. И тут случайно оказались в Фоймогубе. Это было лет 17–18 назад. Только увидели этот берег, это озеро — и поняли, что вот оно, то самое.
— А что же здесь такого, чего нет в других‑то деревнях?
— Жизнь здесь спокойная и здоровая, настоящая. Туристов почти нет, суеты этой. Просыпаешься утром, в окне озеро, вода плещется, тишина.
— Мы видели вашу лопату в музее — в красках и живьем…
— Да, лопата интересная. За бутылку водки ее тогда купили. С нее музей начался. Мы тогда хотели спасти библиотеку от закрытия, вот и пришла идея культурный центр из нее сделать с картинной галереей и музеем. Как видите, спасли.

Мы общаемся на улице. Тишина, только злобные комары на руки да на лицо садятся. Но Борис Равильевич словно не замечает их, улыбается да на нашего проводника все поглядывает с добротой.
— Кирилл — любимец моей жены. Мама его, кстати, вот так же, в таком же возрасте стояла здесь же на этом месте. Бежит время…

Мы уезжали из Фоймогубы со смешанными чувствами. Вроде бы деревня как деревня. Но кто бы мог подумать! Бутенант, немцы, заводы, металлургия, лютеранская церковь! Все это было здесь, в этой глуши. Работало. И кто это развивал — немцы, датчане, голландцы.
Невольно напрашиваются параллели с популярным нынче поиском врагов в Европе. Хочется сказать: «Ребята, посмотрите, сколько славного сделало сотрудничество с Европой! Величайшие люди Карелии — иностранцы. Заслуженно величайшие. Что же мы сейчас‑то делаем?! Историю свою забываем… Русский путь ищем. Разве он иной какой‑то, отдельный от Европы? Эх…».

Как‑то так вышло, что наше путешествие само собой разделилось на две смысловые половинки. Первая — духовная, вторая — мирская. Впрочем, Заонежье такое и есть. Такого количества церквей и часовен нет, пожалуй, нигде в Карелии. Среда не дает покоя голове.
Неудивительно, что и вопросы духовности здесь тесно переплетаются с мирскими заботами. Может быть, потому и жители Заонежья все как один философы. К новым встречам с такими людьми мы сейчас и пылили по привычной уже заонежской трассе. На этот раз в деревню Типиницы, к гостеприимному ее жителю Константину Русскову.
Вновь дорога повела нас на восточную часть Заонежского полуострова, а точнее, на самый юго-восток, так сказать, «Лазурный берег» этого дивного края.
Так же, как и французский собрат, известный своими красотами и пляжами, юго-восток Заонежья — одно из самых желанных мест для туриста: людей здесь немного, а красоты, рыбы и настоящего заповедного воздуха масса.
И снова очередной уезд — на этот раз Типиницкий — по традиции с множеством уже погибших или еще только стремящихся к забвению деревень, объединенных нынче одним названием.

Удивительная особенность организма: на природе он требует меньше времени на сон. Каких‑то 5–6 часов — и ты огурец. Как и положено по жанру повествования, поднял нас ни свет ни заря не будильник, а петушиный крик. Впрочем, правильнее сказать: петушиная гвардия разорвала своими кукареками ночной типиницкий воздух.

Начальник армии — наш гостеприимный хозяин Константин Руссков. Полсотни куриц, свиньи, в том числе малюсенькие поросята, огороды и теплицы — его владения, его ферма.

— Да какая ферма? — рассмеялся Константин. — Так, личное приусадебное
хозяйство…
История нашего нового знакомого, как ни странно, довольно типична для этих мест. Жил себе — не тужил в большом городе Санкт-Петербурге профессиональный фотограф Константин Руссков. Жена, двое дочерей, интересная работа и неплохой доход. И все вроде бы хорошо, и все вроде бы правильно. Но начали на душе Кости кошки скрести. И скребут себе, покоя не дают ему. Надломилось что‑то внутри.
— Я ведь с раннего детства снимаю, — рассказывает Костя. — 30 лет подряд жал кнопку затвора. Первые лет 15 — восторг, получаешь удовольствие. С годами начал понимать, что увлечение шаг за шагом превращается в рутину. Пропало ощущение новизны. Да и зарабатывать надо, а рынок требовал не того, что душа.
Сейчас, в свои 42, я понимаю, что хочу. Тогда же я просто выработался, искра пропала. Но деньги были нужны, и я днем снимал, вечером часами обрабатывал снимки. В какой‑то момент понял — тупик, я больше так не могу. Решил поменять свою жизнь кардинально. Не думал, конечно, что окажусь здесь.
— А почему Типиницы?
— Несколько раз ездил сюда с друзьями на рыбалку к знакомым. Год, второй, третий — и так что‑то прикипел к этим местам. Красота, тишина, людей мало. Купили с друзьями землю и начали оформлять. Думал, что построю место для отдыха и душевного покоя. О переезде не помышлял.
С 2012 года я уже выезжал сюда на полгода жить. Остальное время жил и работал в Петербурге. И вот уже третий год, как я здесь постоянный житель. Иногда загляну в Интернет: пробки в Питере семь баллов. И такое возникает чувство глубокого удовлетворения, что меня там нет.
— Жену и детей это устраивает? Они приезжают?
— Жена приезжает, но ненадолго. Она у меня городского склада. Но меня поняла, иначе бы развелись, наверное. На расстоянии с женой тяжело жить, но там было еще тяжелее. А дети уже выросли. Им это не интересно. Точнее, еще не интересно.
— Снимаете здесь, наверное, много? Места‑то красивые….
— Здесь не снимаю вообще. Хотя фотоаппарат есть. Я его как ксерокс использую — что‑то переснять из документов. Я теперь смотрю на окружающий мир своими собственными глазами, и мне это очень нравится.

Константин ведет нас по своим владениям. Показывает необычный построенный лично курятник, называет породы кур.
— А здесь свиньи у меня. Вот поросята появились. Все ручные, — хозяин улыбается и начинает чесать довольной свинье живот. Та похрюкивает и замирает в блаженстве. — У меня ведь практики ведения хозяйства не было никакой, я книжки читал.
Константин гордится, что живет практически натуральным хозяйством. Мясо, яйца, овощи — все есть. А еще охота и рыбалка кормят. Основная статья расходов — бензин. Типиницы — деревня без транспортного сообщения. Может, потому тут и живет так мало людей.
— Я зимой как‑то насчитал 24 человека, хотя летом, конечно, больше.
— Вы теперь вот пополнили ряды. Своим стали здесь тоже…
— Своим здесь я не стану никогда, — обрывает наш собеседник. — Такая уж особенность людей. У меня сосед Вадим Леонидович лет 30 уже здесь живет, тоже переехал, как я. Так он до сих пор приезжим остался. Я очень хорошо отношусь к местным людям. Но интересную особенность у них подметил. У них отсутствует коммуникативный навык общения с новыми людьми. Нет такой привычки — вступать в диалог. Первые два года со мной практически не общались.
Сейчас вроде бы ничего.
Типиницы, повторюсь, очень интересная деревня. Находится на возвышенности, в самой глубине Типиницкой бухты Онежского озера. Словно нависает она над Онежским озером. Почти как Кузаранда, те же острова — летающие тарелки, те же простор и свобода.

Первого человека мы встретили в деревне, пройдя чуть дальше. Им оказался петрозаводский художник Виталий Кононков. Застали мы его на улице за весьма интересным занятием — резьбой по дереву. Он вырезал какой‑то интересный орнамент из внушительной древесины.
Как и предупреждал Костя, разговор был короткий. На вопросы Виталий отвечал односложно и нам явно был не рад.
— Я уже два года здесь живу у родственника на участке. Режу столько же, делать‑то нечего. Вот сейчас вывеску попросили вырезать. Семья в городе. Жене по барабану, что я здесь.
— А что вас привлекает в этих местах?
— Тишина.

Прямо у подножия подъема внимание привлекла колоритная бабушка, собирающая только что скошенную траву. Наш фотограф Игорь Подгорный тут же представил покоряющий фотовыставки столиц портрет селянки и рванул к бабушке, получив по пути задание узнать ее имя и что‑нибудь эдакое. Бабушку звали Нина Ивановна Катнева.

Вот мы и подошли в верхнюю часть деревни — Горку. Здесь (2017 год, напомним) сейчас лежит в разобранном виде знаменитая Варваринская церковь, перевезенная из деревни Яндомозеро, что в нескольких десятках километров отсюда.
Страдалица и мученица. Нет сейчас, наверное, в Заонежье более вопиющего факта уничтожения федеральной святыни за государственные деньги. О Варваре, как ее зовут люди, наша следующая история.

Здесь же, на Горке, к нам буквально подбежал весьма бодрый пожилой мужчина в белой рубашке. И вот тут мы засомневались в словах Константина об отсутствии коммуникативного навыка у местных жителей.
Евгений Суроев, так звали нашего нового знакомого, оказался самым настоящим местным жителем. Сразу же, так сказать, без предварительных ухаживаний, бросился он на нас с разговором о своей жизни в деревне, о радостях и тяготах типиницких будней.
Родом он из Типиниц, но жил и работал в Петрозаводске. И вот, как и многие, вернулся на родину. Пережил несчастье.
— У меня вон там дом на перекрестке был. Затопил как‑то сауну. Покушал. Выхожу в коридор — дым. Пожар! И ведь в каждом углу огнетушители были. А я вместо этого взял ведро и начал черпать воду на кухне. Трезвый, кстати, был. В общем, сгорел дом. Теперь вот здесь живу, — показывает Евгений Федорович на старенький домишко.

Типиницы — деревня разная, прав дядя Женя. Вот новый дом с металлочерепицей, а здесь старикан деревянный, упал уже почти, но держится еще. Колодец журавль еще кивает головой.
Прогулка по деревне привела нас к дому нашего коллеги-журналиста Надежды Акимовой. Она проводит здесь все лето вместе с мужем Андреем. Тоже бежит от суеты и шума в отцовский дом.
— Надежда Николаевна, что за название такое — Типиницы?
— Точно не скажу. Что‑то связано с петушками и курочками. А жители деревни — типляны. Пять деревень здесь было. Там Горка, здесь Типиницы. Где Дубровины живут — Бережная. Там Трутнево. Дальше — Макарониха.
— А вы давно сюда из города сбежали?
— Да мы только на лето ведь. С 1998 года приезжаем, как родителей не стало.
Родина. Здесь ведь я и две мои сестры родились.

— Видите эти ямы в земле. Воронки. Это кайбы, так они называются, — мы шли по некошеным лугам и дышали настоящим летом. — А здесь, на отшибе, Зоя Алексеевна Пиккарайнен живет.

На крыльце старенького домика появилась темноволосая женщина. Завязался разговор.
— Вы обязательно напишите, что разруха сейчас здесь. Транспорт — только частники. Пристани уже лет 15 нет в деревне. Все деревни разрушаются. Лес вырублен. Никому мы не нужны здесь. Про почту напишите. Это безобразие, как нам пенсии привозят. Автобус маленький приезжает, водитель квитанции на коленях пишет, вручает на улице. Ветер дунет, деньги улетают. Продукты просроченные привозят. Напишите обязательно об этом!
— Обязательно напишем! — Мы продолжили путь на вершину холма за тем самым обещанным сногсшибательным простором. Не обманул наш проводник. Есть он, простор этот. Лепота.

Такие они, Типиницы. Сюда бегут от города, за покоем и тишиной. И хоть сложно здесь — социальная неустроенность и отсутствие благ цивилизации, но люди сюда едут как на курорт. Потому что для измученных шумом и суетой лучшего места не найти. Здесь на «Лазурном берегу» Онежского озера голова приходит в порядок, а душа успокаивается.

Вечером нас ждала замечательная рыбалка и баня. Мы с радостью отдали свои уставшие тела пару и теплу.
Спустя шесть лет Константин Руссков по‑прежнему живет в Типиницах, занимается своим хозяйством. Бабушка Нина Ивановна все также собирает траву.
А вот Евгений Суроев, коренной житель, который до полудня не пьет, недавно скончался. И в деревне появилась новая достопримечательность. Но про нее ниже.

Лето 2015 года. Старая лесная дорога. Да какое там — широкая заросшая травой тропа с двумя глубочайшими колеями. Три подготовленных для джип-туров внедорожника команды «Авиатор» пробиваются по этой лесной чаще к озеру Яндомозеро. Наша цель — успеть до ночи пробиться к старинной Варваринской церкви. Храм 1656 года постройки, старше Преображенской церкви с Кижей почти на 70 лет. 35 метров высотой, лишь на два метра ниже Преображенки. Памятник федерального значения. Рукотворное чудо заонежских умельцев, спрятанное от людских глаз.
Впереди лесная топь, наши джипы крепко завязли в болотной жиже. Тяжелая работа с лебедками, две машины из трех все же пробиваются на сухое пространство. Одну безлебедочную пришлось отправить обратно в лагерь варить суп.
Снова борьба с колеями, валунами, водой и топями. Всего‑то восемь километров, а столько трудов и сил, даже для таких машин-монстров.
И вот слева показалось озеро Яндомозеро. На карте оно похоже на подкову. Неглубокое и ровное. Окунищи, говорят, там хороши, да и плотва под кило попадается. Рыбацкий рай. Но нам не за рыбой. В самом центре этой подковы стоит она — Варварушка. До нее еще полпути.
Несколько жестких ударов днищем о камни, борьба с каким‑то бревном, которое вцепилось в мост, наконец, сломанная рессора у одной из машин. И эти надоедливые комары… Ну, когда же….

И вот, словно в сказке про аленький цветочек, травы и леса открыли свои двери и появился лесной чудо-дворец. Не каждому Варваринская церковь показывается вот так. Заслужить надо, как и цветочек аленький. Смотрит на нас и словно приветствует: «Здравствуйте, гости дорогие, а вот и я».
Мы смотрим — и глаз отвести не можем. Красота неописуемая. Темные бревна впитали историю трех веков, два шатра устремились в небо, как свечки. Сама старина, сама память, само совершенство. Настоящий храм, не эти бездуховные новоделы. И тишина вокруг оглушительная.
Поднимаемся на колокольню. Открываем дверь-крышку, в нас ударяет теплый заонежский ветер. Вот она, та самая, дикая, но тихая радость, восторг от всего этого чуда и великолепия. Когда стоишь и захлебываешься от восторга, когда хочется плакать от счастья. От того сумасшедшего Заонежья, которое открывается с варваринской высоты. Катарсис…
Следующей весной мне непременно хотелось побывать здесь снова. Только на этот раз добраться по льду Яндомозера на снегоходе — этот маршрут проще и легче, чем на машине. Уговорил друзей, и в конце марта мы рванули за вдохновением.
Уже когда подъезжали к мысу, кольнуло что‑то — здесь же должна быть? Где?
Сразу поняли: нет больше церкви. Разбирают. На берегу лежали бревна, работал кран, пара человек трудилась над остатками варваринского скелета. Вокруг весенняя слякоть и грязь.
О том, что Варвару должны перевезти, говорили давно. Даже сход был местных жителей, где они одобрили это решение. В 2015 году Министерство культуры России согласовало перемещение объекта культурного наследия федерального значения Варваринской церкви из деревни Яндомозеро в деревню Типиницы для обеспечения ее сохранности и проведения реставрационных работ. Памятник разрушается, и его нужно спасать. А проезжей дороги в Яндомозеро нет. Идея была такая: по бревнам аккуратно разобрать церковь, так же аккуратно перевезти в Типиницы и собрать на месте сгоревшего в 1970‑е годы Вознесенского собора, чтобы радовала она глаз местных жителей и туристов.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Реальность зачастую от планов отличается весьма существенно. Не суждено было ни в 2015, ни в 2016, ни в 2017 годах возродить храм (ни в 2018, ни в 2019 году тоже). При этом разобрать разобрали. Более того, по отзывам специалистов, которые разбирали Варвару, степень изношенности бревен оказалась куда выше, чем предполагалось. Оттого и разборка церкви превратилась, по сути, в ее разрушение. Некоторые бревна просто лопались при вырывании их из скелета церкви. Той самой весной мы сами стали свидетелями этого ненамеренного варварства. У нас на глазах несколько поднятых и вырванных из тела храма бревен рассыпались на части и с грохотом падали на землю. Да и дорога не способствовала бережному перевозу бревен.

В итоге до Типиниц доехала далеко не вся Варвара.
Многие потом обвинили компанию, которая занималась перевозкой и разборкой храма. Только стоит ли винить специалистов, коли масштаб изношенности объекта был определен некорректно? Рабочие делали все по технологии, просто для этой церкви она не подходила.

И все же худшее началось потом, уже когда храм был разобран. Бревна просто бросили на поляне в центре деревни. Бросили и забыли. Федеральные миллионы, выделенные на перевозку и разборку храма, видимо, закончились. Да и были ли?
Разговоры шли о выделенных более 32 млн рублей. Только вот подрядчики, перевозившие церковь, уверяли, что их попросту кинули и за работу не заплатили — то ли частично, то ли полностью. Так куда делись деньги?
С весны 2016 года так и лежало то, что осталось от одного из самых значимых храмов Заонежья, на земле в центре Типиниц. Лежало под дождями, снегами, ветрами и солнцем. Только после многочисленных жалоб и негодований журналистов и местных жителей бревна на второй год лежания все же укрыли от непогоды.
Правда, укрыли кое‑как, пленкой сверху, видимо, чтобы все отвязались.

Мы с товарищами по экспедиции долго стояли около этих бревен. Стояли, как стоят на кладбище у могил, вспоминая усопших. Старые гнилые или полугнилые дрова с табличками и номерами. Есть ли там сейчас что восстанавливать? Эх, Варвара…
Не могли не спросить у местных жителей, что они думают о происходящем с Варваринской церковью. Нужна ли она им? Действительно ли хотели они ее переноса? На сходе ведь была поддержка.
— Да какой это был сход, — вспоминает Надежда Акимова. — На нем со всей деревни были я, мой супруг, Дубровины, кто‑то еще и батюшка местный. Вот и весь сход. Да и вопрос о переносе был решен до схода. Нужно было формальное согласие людей, и его получили. Мы, конечно, довольно странно восприняли эту новость. Но нам сказали, что уже и деньги выделены. Да и всегда лучше, когда что‑то строится, чем разрушается. Потому и поддержали. Но то, что в итоге получилось, это больно.
Согласны с Надеждой и другие местные жители.
— В прошлом году Варвару привезли. В этом году приехали — укрыли. Что толку, все равно сгниет, — Евгений Суроев машет рукой в сторону бревен. — Если перевозите, так сразу стройте.
Интересное дело. О Варваринской церкви мы слышали немало не только в Типиницах, но и в других деревнях и поселках Заонежья. Везде ее знают, везде ее любят. Везде зовут Варварой, Варварушкой, как родную. И везде на устах одно и то же: Варвара такое отношение не простит.
Простит Варвара или нет, вопрос в плоскости суеверий. А вот правильное было решение о перевозке или нет — это покажет время. По мне, так церкви нельзя перевозить. Ставят их именно там, где они должны стоять. Да и не только церкви.
Нельзя перевезти Кремль в Питер, а Эрмитаж в Петрозаводск. Памятник тесно связан с местом. Ломая эту нить, нарушаешь гармонию.
Так и здесь вышло. С чудесного пазла Яндомозера сняли самый главный элемент и попытались прикрепить его к другому пазлу.
Мы покидали Типиницы — удивительную по красоте и размаху деревню. Нас ждало путешествие на остров, где стоит маленькая часовня и где спрятан каменный крест, который по легенде умеет плавать.

Но главной целью нашего сегодняшнего маршрута была не эта церковь. Нам предстояло отправиться в деревню Вороний Остров и попробовать найти каменный крест, о котором наш проводник в Типиницах Андрей Акимов сказал с прищуром Вяйнямейнена так:
— Есть там крест один каменный, чудотворный, говорят, который мимо острова проплывал. Да-да, каменный и проплывал. Так люди говорят. И часовня еще, где лежит он. Вы найдите его обязательно.
Дорога на Вороний Остров, надо сказать, тупиковая. Дальше только деревня Тамбицы. А потом — разворачивайся назад. До Вороньего грунтовка настоящая сказочная — с поворотами, разворотами и выкрутасами. Едешь как за ниточкой от клубочка волшебного — направо, налево, налево, направо…. Так и виляли мы по ней, как змея-гадюка.

Но Вороний Остров на то и остров, что самое интересное находится именно там — на нем, а не на материке. В деревне, судя по нашей информации, три часовни. Две другие как раз на острове — часовня Иоанна Предтечи и та самая часовенка с чудотворным крестом-плавунцом.
Но вот беда — попасть туда без лодки невозможно. Мы не унывали и решили включить проверенное «Люди добрые, помогите…».
— Должны же здесь быть люди! — Мы медленно продвигались мимо маленькой речушки, вдоль домов к берегу Онежского озера. Вокруг — ни души. Только оводы да комары, вечные наши спутники.

У старого покосившегося дома увидели двух женщин, так и хочется сказать по‑некрасовски, селянок. Одна из них что‑то копала в огороде, вторая сидела на скамейке в окружении курочек. Первая была одета легко, по‑летнему, вторая, бабушка, закуталась практически в зимнюю одежду.
— Извините, можно ли с вами пообщаться? — Начинать знакомство всегда дело непростое, мало ли что. Люди разные.

— Ой, что вы спрашиваете, конечно, можно, — женщины оживились, а та, что работала в огороде, пошла к нам. Бабушка осталась сидеть на скамейке. — Людей у нас тут мало, а потому мы всем рады.
Женщиной, которая к нам подошла, оказалась Любовь Николаевна Куревина.
Петрозаводчанка. Учитель русского языка и литературы петрозаводской школы № 46. Та, что сидела с курами, ее 84‑летняя мама — Нина Мироновна Куревина.
Как выяснилось, каждое лето они приезжают в Вороний Остров отдыхать. Летом здесь, в остальное время в Петрозаводске — обычный выбор многих людей старшего поколения.
— Раньше Вороний Остров — большая деревня была. 30 домов, в том числе четыре двухэтажных, — вспоминает Нина Мироновна. — Сама‑то я родилась в Высокой Ниве. Там мы жили до войны. Когда финны в войну заняли ее, нас эвакуировали, деревню разрушили. Мы приехали — деревни нет. А у меня мама из Вороньего Острова. Вот мы сюда и поехали. В этом доме, где мы сейчас живем, жили старик со старухой. Да-да, у самого Онежского моря. Их дочь забрала в город, а моя мама купила этот дом. У финнов здесь была прачечная. Стирали тут, прямо в доме. Воду не выносили на улицу, лили на пол, сгноили дом. Вон как теперь косится.
— И как вы тут живете‑то все лето в таком доме?
— А хорошо живем. Я ведь в городе‑то совсем на улицу не выхожу. С клюками такими не могу. А тут благодать.
— Нам тут очень хорошо на свежем воздухе, — подтверждает Любовь Николаевна. — Свет вот дали два года назад, так вообще, отлично.
— В смысле свет дали?
— Провели свет. Не было здесь электричества.
— Как же вы жили‑то? С фонариками, что ли?
— С лучинами сидели, — смеется наша собеседница. — Еду на газовой плите готовили, еще печь русская есть. В XXI веке с лучиной, что вы улыбаетесь?!
— Так как не улыбаться‑то… А расскажите, почему Вороний Остров?
— Так из‑за ворон, наверное, их тут много бывает.
— А правда, что крест есть на острове, который якобы плавать умеет?
— Народ говорит, что в старину этот крест отсюда на Кижи увезли, — начала Нина Мироновна. — Там бросили, а его сюда вновь прибило. Правда или нет —сами решайте, но то, что крест уникальный, старинный — точно. Здесь, кстати, всегда Иванов день отмечали, со всей округи приезжали, людей на остров на лодках возили. Большая, говорю, деревня была. Даже пароходы приставали. Моя мама приезжала на этот праздник.
— Только вот часовни на острове жалко, разрушены они, — продолжает Любовь Николаевна. — Эту‑то в деревне ремонтировали лет 15 назад, а на острове совсем в плохом состоянии. Я много лет письма пишу. Куда только не звонила. Но все без толку. Да вы сами съездите, посмотрите. Берите мой катер. Вон он на пристани.

Среди икон стоял старый каменный крест с изображением Иисуса Христа на голубом фоне. Видно, что старинный. Видно, что не надувной. Плавал или нет —не видно.
Часовенка такая маленькая, что вдвоем в ней поместиться невозможно, а потому мне пришлось выйти, Игорь же стал делать снимки. Я погулял немного, а потом отправился в центр острова.
Поднялся по мокрой тропе и вышел к памятнику. Свежий, черный. Что это? Посмотрел и вспомнил…

Вспомнил, как писали СМИ об этой трагедии. 2009 год. Новогодние каникулы. Шесть московских туристов, в основном студенты, провалились под тонкий лед. Одну женщину спасли, остальные погибли. Всего в группе было десять человек.
Спасатели тогда в мороз доставали тела. Достали всех. Лед в этом месте такой тонкий был, что пришлось использовать даже лодки. А потом гробы в Москву повезли.
Страшное начало года.
Молча подошел Подгорный. Сняв кепки, мы тихо постояли у памятника и направились к катеру.

Мы потихоньку тронулись назад. Мой товарищ вновь схватил фотоаппарат и кинулся снимать турбазу, которая расположилась рядом с деревней.

— Ничего себе, какие катера здесь!
— Самоделкины, видать, делали. Явно не заводской вариант.
Наконец причалили.
— Ну что, съездили? Понравилось? — Любовь Николаевна забыла про свой огород и вновь решила пообщаться с нами.
— Да, только спасать надо часовни.
— Так вот и я о том же.
— Спасибо вам за лодку.
— Да что там. А скажите, ребята, не знаете, куда можно гадюк продать?
— Кого? — Мы подумали, что ослышались.
— Гадюк. Змей. Тут у нас сосед ловит их. Террариум целый обустроил. Кормит их. Спрашивает, куда продать можно.
Ответа на вопрос, куда можно продать гадюк, у нас не нашлось, и мы, еще раз поблагодарив за помощь, отправились дальше.
Кстати, ни одной вороны или ворона в деревне Вороний Остров мы так и не увидели. Зато увидели Любовь, пусть и Николаевну, а потому получайте такой вот заголовок этой истории.
Мы вновь попылили в направлении Тамбиц. Впереди нас ждала встреча с иностранцем. Именно так его охарактеризовали в одной из деревень, дескать, в Тамбицах живет иностранец. Обустроился там. Турбазу открыл. Что за иностранец такой и что он здесь забыл, в глухой Карелии?

Часовня Николая Чудотворца, а это была именно она, в деревне Речка оказалась вполне добротным и живым храмом, хоть и построенным в начале XVIII века.
Впрочем, объяснение живости постройки простое: за ней следили, ее ремонтировали, последний раз — в 1989 году.

Мы по традиции побродили внутри, полежали в траве с фотоаппаратами рядом с храмом, поднялись наверх, чтобы оглядеть окрестности.
Урочище Тамбицы, надо добавить, хоть и тупик, но тоже, как и другие деревни Заонежья, представляет собой куст поселений — Речка, Черный Наволок, Габнаволок. И все это Тамбицы.
Но вот справа показалась речушка. Сверившись с картой, мы поняли, что выезжаем на полуостров, где и должна быть наша цель, наш долгожданный тупик.
И действительно, через небольшое расстояние появились берег Онего и пара домиков. А почти сразу за ними вырос дом побольше — очевидно, база отдыха, где мы должны встретить хозяина.

Два угрюмых мужичка таскали вещи к припаркованному рядом «Ленд Крузеру» с питерскими номерами. Один маленький, полненький, коренастый. Второй —высокий блондин в тельняшке с лицом морского волка, благородного рыцаря, узника замка Иф одновременно и пивным животиком в придачу. Классическая парочка из романов а-ля Дон Кихот и Санчо Панса. Объединяло обоих одно: оба очевидно были уставшими и помятыми — то ли от вчерашнего застолья, то ли от рыбалки.
«А что, мужики, невесты в вашем городе есть?» — хотел было спросить я, но передумал и пошел по ожидаемому сценарию.
— Хозяина‑то как найти здесь? Или вы тут рулите?
— Не-е-е, мы гости, с рыбалки, собираемся уже. В доме хозяин, вы заходите…
Заходим с Подгорным. Наверное, таким и должен выглядеть тот самый легендарный дальний кордон егеря Кузьмича из известного фильма. Лесная изба в люксовом исполнении — это если коротко. Настоящий сказочный дом лесного волшебника из какого‑нибудь «Властелина колец» — это если подлиннее. Современная туристическая база отдыха с элементами крестьянской избы и отеля топ-уровня — это если более точно.
Бесчисленные деревянные штучки-дрючки вокруг, украшения, резные вешалки, балки под потолком. Шкуры и рога какие‑то, если не ошибаюсь, тоже были.
А еще утварь разная — самовары, утюги и прочее. На большом столе неубранная посуда и шашлык. Видно, что только что трапеза была. Ели, судя по антуражу, ножами.
По лестнице сверху бодрым шагом выбежал улыбчивый молодой человек, как оказалось, местный администратор Виталий. А с ним очаровательная девушка. Как выяснилась потом, Катя — супруга Виталия и дочь хозяина базы Валерия Торопчина. Все они вместе живут в Тамбицах круглый год.
— Папа, это к тебе! — позвала Катя отца после короткого разговора с нами.
В двери появился смуглый мужчина невысокого роста с острым, как стрела Робин Гуда, взглядом и обаятельной улыбкой (понятно, в кого дочь).
— Валерий, — коротко представился он, протянул руку и пригласил за стол.

Валерий Торопчин и оказался тем самым иностранцем, хозяином местных вла-
дений.
— А нам сказали, что вы иностранец…
— Ну какой иностранец… Я из Оренбургской области. Правда, всю сознательную жизнь прожил в Днепропетровске на Украине. Может, поэтому…
— Почему Заонежье? — этот вопрос я задавал не в первый и не в последний раз в этой экспедиции.
Как оказалось, Валерий Торопчин не просто жил в Днепропетровске, а очень даже хорошо и успешно там жил. Руководил ремонтно-строительной компанией, ездил по заграницам, увлекался альпинизмом, в общем, все у него было хорошо.
И ничего там у него не рухнуло и не развалилось, и ни в какие долги он там не влез, и ни от кого он не пытался скрываться. Но почему‑то Заонежье, почему‑то вдруг Тамбицы.
— Ну как вдруг… Не вдруг. Истинное наслаждение от жизни ты получаешь только тогда, когда живешь в свое удовольствие, — медленно начал объяснять Валерий. — Вы знаете, как тут утром птички заливаются? В городе этого нет. Люди в городе не принадлежат себе. Там им жизнь диктует, как жить. Метро, работа, круговорот. А здесь — ты ей диктуешь. Здесь я живу, понимаешь…
— Понимаю и тоже так хочу когда‑нибудь. Но почему Заонежье?
— У меня тесть с Кижей. Когда я впервые приехал на Кижи, меня это место заворожило. А я ведь много где за границей был, много видел. Удивить сложно. Но есть в Карелии что‑то, чего нет нигде. Что‑то особенное. Я тогда и понял, что хочу здесь жить.
— За границей хуже?
— По-другому. Я был в Италии, Польше, Австрии, много где. Особенно Италия впечатлила. Альпы. Как нас там принимали! 1985 год. Советский Союз. Мы дикарями им казались. Там, кстати, в Италии, я впервые и подумал о туристическом бизнесе, о гостевых домах, так понравились их домики. Я влюбился в Италию. Тогда уже мысль зародилась, что сделаю что‑нибудь подобное.
— Где Италия, а где Тамбицы…
— Далеко. Я на самом деле здесь, в Заонежье, много мест смотрел, чтобы обосноваться. В районе Кижей искал, Вегорукса, Волкостров — красивые места. А это мне геолог один показал. Когда я приехал сюда, увидел панораму, увидел, что никого здесь нет. Понял: мое. В 1999 году начал строить.
Старые сарайки, которые тут стояли от лесхозов, выжег, бульдозер пригнал.
Деньги были тогда. В 2001 году уже стоял дом, в 2002 году первые туристы приехали. Со временем пробил электричество сюда, не было его здесь. С 2003 года дочь со мной здесь живет, помогает.
— Сами дома строили?
— Мне стены вывели, отделка вся на мне была. Сейчас уже не так работаю, все‑таки 64 года. Но до 50 лет пахал как глухонемой. По четыре часа спал. Все своими руками.
Любимая пора для работы — весна. Нет еще комаров, дни длинные. А в мае-июне не темнеет. У меня тогда все получалось. Меня словно Бог сюда вывел и помогал.
— За это время, можно сказать, карелом стали… Как считаете, поняли Карелию?
— Ну да, был украинским бизнесменом, стал карельским бандерлогом. (Смеется.) Чтобы понять Карелию, нужно увидеть все ее времена года. Вы знаете, давно уже у меня тут гостил миллионер один, англичанин. Он в Карелию по делам приехал, его ко мне из Петрозаводска привезли отдохнуть. Так вот он просто сидел вот здесь на берегу и ничего не делал. Сидел и смотрел на озеро. Часами. А я ему рыбку коптил. Он потом здесь в Карелии денег много на бизнес оставил. Тоже зацепило, видимо, как и меня.
— Можете вспомнить что‑нибудь интересное из последнего, чему научились именно здесь?
— Каждый день новое. Недавно узнал, что неправильно деревья пересаживал.
Не приживались почему‑то. Мне лесничие подсказали. Если идет веточка на север, то эта веточка и должна при пересадке быть на север. Стоит сместить — не приживется.
Уже потом мы узнали, что Валерий Торопчин в этих местах не просто обычный житель, а словно смотритель их. Так сказать, местный староста, авторитет, егерь, охотовед и спасатель в одном лице. Сюда, в глушь, власть редко приезжает. А потому многое держится именно на таких людях. На них равняются, за ними главное слово.

В последнее время заметил, что много в гости семей стало приезжать. Раньше ведь только рыбаки. Я очень рад этому, — улыбается хозяин. — Может, чайку, кофейку?
Мы вежливо отказались, потому что надо было возвращаться до Типиниц и выходить на новый маршрут — на этот раз в сторону главного поселка Заонежья — Великой Губы. По пути нас ждали встреча с колоритной семьей в Усть-Яндоме, атака домашних животных в этой же деревне и настоящий военный щит с любопытной надписью в деревушке Сибово.

Не Победоносца, а именно Змееборца — так назвали ее местные крестьяне. Стоит храм постройки XVIII на погосте (погостом принято называть место с церковью и кладбищем при ней либо просто кладбище), здесь же, в Усть-ндоме, на самом берегу Онего. Когда‑то деревня большая была, часовня в ней стояла.

Потом люди уехали, дома разрушились, ушли в землю. Разбилась деревня на две части. В одной часовня осталась. Во второй — где‑то там по берегу за леском — оставшаяся горстка домов.
Когда в 2016 году первый раз увидел этот храм — не поверил глазам. Аккуратная такая часовенка, красивая, ухоженная. В такой глуши.
Едем дальше. Буквально через несколько сотен метров поворот уже в саму деревню Усть-Яндому, ту самую вторую ее часть. Там она, эта Лоухи, была год назад. Но стоп! Где дорога? Нет дороги, осталась только река вместо нее. Что делать?

У забора мужик в тельняшке и ковбойской шляпе. Таких обычно на роли шерифов берут в Голливуде. А еще их Тарантино снимает. Ему бы для полноты впечатления табак жевать, поплевывая, и карабин в руку.
В общем, тип, суровый на вид. Не знаешь, как подойти‑то. Не пристрелил бы. Выходим с Игорем, Витя, наш третий, остается в машине.
Юрий Михайлович Филатов, наш новый знакомый, действительно оказался суров в общении. Но кое‑что из него мы все же вытащили. Приехал он в деревню на лето. Приехал из Петрозаводска, а не из Техаса. Но мать отсюда, дед да бабка тоже, да и две сестры тут живут.
— Дому этому 270 лет уже, — показывает не без гордости он. Гордость тут же сменяется жалостью к реликвии. — Разваливается весь, но мы ничего не меняли.
Какой был, такой и есть.

— Да вы зайдите лучше за забор во двор, — говорит наш ковбой. — А то бык может и на рога посадить.
После такого предупреждения, толкая друг друга, мы в Игорем протискиваемся в любезно открытую калитку.
— Неужто может на рога? Смелый такой?
— Еще как может. Смелый не смелый, но зовут Трусишкой. Иди отсюда! Иди отсюда, говорю, — вдруг прикрикивает на быка наш собеседник и легонько стегает его из‑за забора палкой. Тот отворачивается, но не уходит.
— Что вы тут все лето делаете? — поддерживаем мы разговор.
— Сено косим, — коротко и неохотно отвечает наш собеседник. — Животных вот сколько, кормить надо.
— А много здесь людей живет?
— Да где много‑то? Бабка говорила, что раньше 22 дома в деревне было. А сейчас только сестры мои круглый год живут, — кивает в сторону озера Юрий Михайлович. — Одна здесь, вторая в поле.

Пробираемся к машине мимо неспокойных животных и едем в сторону небольшого поля на окраине. Там трудится невысокая женщина в темной одежде с граблями. Она самая. Лоухи. Пусть не обижается на меня жительница Усть-Яндомы за такое сравнение. Но такой образ, извините, запоминается надолго. Именно ее я видел год назад здесь. Некоторые ученые, кстати, считают, что старухе Лоухи было 35 лет от роду. Так что все относительно.

Сейчас коса у женщины убрана, на голове черный платок. На животе на веревках старенький радиоприемник.
— Клавдия Петровна Денисенко я по мужу, а урожена Манюшина, — на каком‑то заонежском диалекте громко начинает разговор женщина. — Большая раньше деревня была. Семь мельниц на Яндоме-реке стояло. С переходных пожен вода спускалась в озеро. Первая мельница была на мосту, там молодежь собиралась. Здесь вот Лапины жили, здесь Петровы, а вот наш манюшинский дом.
Уезжать люди при Никите (Хрущеве. — Прим. автора) стали. Кукурузу заставляли сажать здесь.
Клавдия Петровна тут же развеяла мои догадки о своем карельском происхождении.

— Я не местная. Абориген Воркуты. У меня папа по 58‑й сидел (58‑я статья УК РСФСР за антисоветскую пропаганду. — Прим. автора), переписки десять лет ждал. Мама из Вычегды на Вологодчине. Здесь в Усть-Яндоме с 1992 года. Удрала сюда из Петрозаводска. Минувшей зимой мужа похоронила. Сестру вот к себе прописала. Вдовеем с ней тут, кукуем круглый год.
— Зимой не страшно?
— У вас в городе страшнее. А здесь совсем не окраина. Все дороги ведут в Усть-Яндому, я так говорю. Туристы приезжают, местные заезжают. Я все новости знаю по округе. Мне рассказывают. Вы меня простите, я ведь вас не вижу почти. Проблемы с глазами. Врача нет.
Речь Клавдии Петровны — хоть на магнитофон записывай. Не речь, а говор — быстро, со словечками интересными, громко, сильно, напевно.
— Бабу с Усть-Яндомы сразу определишь, — смеется на мой вопрос про необычность речи моя собеседница. — Голосистые мы. Это я с вами еще вполголоса разговариваю.
— С кем же вы во весь голос общаетесь? — пытаюсь пошутить я.
— А вот со скотиной! Бык, овцы и козы без мата вообще ничего не понимают, — снова улыбается наша собеседница.
Рассказала нам Клавдия Петровна и про часовню местную.
— За Кижами она так‑то числится, а мы вот приходим полы помыть, убрать, свечки приносим.
Мы еще минут десять говорили о местных часовнях, о религии и вере, о предрассудках и духовности в Заонежье. Вспомнили и местного батюшку Владимира, о котором я уже упоминал ранее и который еще появится позже.
— То, что делает отец Владимир, — дай бог ему здоровья, — говорит Клавдия Петровна. — В Великой очень грязно было, если по‑честному. Духовно грязно. Это видно было. Он же очищает.
— Как видно?
— Когда вы поживете долго без цивилизации, будете много всего видеть и ощущать, — уже полушепотом заговорщицки произнесла моя собеседница.
Я потом не раз вспоминал эту последнюю фразу жительницы Усть-Яндомы. Наверное, действительно в деревне люди острее и лучше видят, слышат, понимают. Сильнее они тут, мощнее. Да не только они, но даже животные их.
Уже после экспедиции моя хорошая знакомая Ольга, которая в детстве часто бывала в этих заонежских местах, рассказала интересную историю про Усть-Яндому.
— Бабка рассказывала: сразу после войны жил там мужчина, которого никто не называл по имени. Все звали его политруком, — вспоминает Ольга. — И был у него кот, очень большой и красивый, черный, как вороное крыло, и вредный до безобразия. Но зато исключительный ловец мышей, птиц и даже змей. Многие жители соседних деревень брали котят от этого кота и всех называли Политруками. В нашем доме в Сибово тоже был свой Политрук. Если в деревнях у кого были черные крупные коты, все знали, откуда они родом и как их зовут.
Такая вот маленькая история. После общения с братом и двумя сестрами из Усть-Яндомы мне казалось, что действительно только здесь, где живут такие некрасовские женщины, тарантиновские мужчины и отчаянные быки Трусишки, которые дружат с овцами и козами, обязательно должны жить и черные большие коты, которые ловят крыс и змей. Словно сама природа дает им больше, чем остальным.
Обратный путь по водной дороге остался совершенно незамеченным. Снова в наших головах были люди, кони, быки, коты и старинные часовни. Снова мы ощущали себя путешественниками из будущего в прошлое. То самое прошлое, которое отсюда, кажется, никуда и не уходило.
Путь наш пролегал в Сибово и Кондобережскую. Две деревни перед Великой Губой. Нас ждали самый настоящий боевой щит, не менее настоящий барин и еще более настоящий писатель. Причем с мировым именем. Заонежье, оно такое…

Шесть лет прошло. Клавдия Петровна все еще косит траву, сейчас она живет в деревне одна, а вот Юрий Михайлович Филатов несколько лет назад умер от инфаркта. Не живут у нас долго мужчины…

Мы проезжаем деревню, помахав ей рукой, и устремляемся в Кондобережскую. Она более обжита, да и люди там масштабные, так сказать.

Первый — Сергей Шихуцкий. Он встречает нас в своем гостевом имении. Он и есть мой тот самый друг и товарищ, к которому я каждый год езжу отдыхать. Честно говоря, даже не знаю, как его назвать — то ли владелец гостевых домов, то ли местный предприниматель, то ли хранитель истории, поскольку немало со своим отцом Павлом Ивановичем делает для сохранения Заонежья. Не знаю, но мы с товарищами называем Серегу барином. Началось с шутки, конечно, дескать, в деревне живет как барин, пока мы там в городе газами дышим, но, как обычно бывает, зацепилось и прицепилось прозвище.

Барин тоже из тех, кто бросил все и сбежал из города. Ему за 40. Был бизнес в Петрозаводске, продал. Решил поехать на родину родителей — в Заонежье. Отец в Великой Губе живет, а Сергей построил свои гостевые дома в Кондобережской. Деревня — конфетка.

Тишина и красота. Построил два дома своими руками, обустроил так, что вполне тянут на характеристику VIP. Нынешним летом строил баню.
Да не просто чтобы помыться, а чтобы произведение искусства. Веранда со столом и стульями, нависающая над озером, сауна практически резная, душевая люксовая. И все это в Кондобережской!
— Хочу, чтобы люди не просто отдыхали, а непременно захотели сюда вернуться, — объясняет Сергей. — Я понимаю, что финансово я, возможно, делаю неразумные вещи. Но ведь я это делаю и для себя тоже. Для меня все эти стройки уже давно состояние души.
Другой такой затеей для души стала для него реконструкция старинного столет него крестьянского дома все в той же Кондобережской. Дом этот с историей, строил его потомственный крестьянин Лука Лукич в лучших традициях карельских мастеров. Правда, время беспощадно. Постарел дом, обветшал. А Серега решил его купить, восстановить и сделать из него гостевой дом — чтобы и традиции, и комфорт.

Недавно мы сделали небольшой фильм об этом:

Кстати, дорогу до деревни — четыре километра от Великой Губы — Сергей чистит и ровняет за свой счет. Сам платит за грейдер или трактор, сам подсыпает ямы.

Другая забота и боль его и неравнодушных жителей — старинная часовня святого Сампсона. Умирала часовня, крыша текла, полы гнили. Усилиями и деньгами местных активистов, в том числе Сергея, крышу смогли поменять. Вот еще бы до полов добраться… Но имущество не частное, сложностей хватает.
А вот со своей недвижимостью можно работать сколько угодно. Денно и нощно с весны по осень вкалывает Сергей собственноручно на стройках своих. А зимой делает удивительные вещи. Снял фильм о рыбалке в Заонежье, благо что с техникой на ты. Реализовал масштабный интернет-проект в одной из соцсетей. Называется «Заонежский календарь». Каждый день выставлял новое фото из Заонежья.
Маленький календарь с датой на фоне местных красот.
— Мы живем здесь и многое не видим, — объясняет мой товарищ. — Гости приезжают и фотографируют все время. Смотрю на их фото — красота! Так ведь вот оно рядом. А мы не замечаем. Решил исправить ситуацию и запечатлеть целый год в одной истории. Людям нравится.
10 тысяч подписчиков, большой материал в «Российской газете», популярность у иностранных туристов — таков эффект проекта.
А вот кого точно читают по всему миру, так это Мариуша Вилька. Популярнейший журналист и писатель, поляк, несколько лет жил в Кондобережской. Купил здесь дом, о котором написал книгу «Дом над Онего». Стал популярен не только в Польше, но и в Европе, в том числе в России. В Польше его знают все, ведь он, кроме того, работал пресс-секретарем президента Леха Валенсы. Эмигрировал из страны.
Потом судьба занесла в Россию. И как занесла! Девять лет жил он на Соловках. Потом переехал в Кондобережскую. В России женился на уроженке Приладожья Наталье, родили дочь Марту. Сейчас уехал в Италию. Там пишет новое произведение. Летом жена и дочь приезжают в Заонежье, сам Мариуш пока сюда не собирается, работы много.
Мы его, само собой, не застали, зато поговорили с супругой Натальей Вильк. Трудно найти в Заонежье более осведомленного и заинтересованного в продвижении этого района человека.
Беседа, правда, получилась у нас довольно осторожная. Фотографироваться Наталья отказалась, впрочем, дочь Марту снять на камеру разрешила. Но зато показала дом, где работал Мариуш Вильк, и в очередной раз призналась в любви к Заонежью.

Марту Вильк мы дома не застали. Она прыгала на батуте с друзьями из семьи Захарченко.
Вообще, история семьи Захарченко — Андрея, Тамары и их четверых детей — достойна отдельного рассказа. В 2015 году весной в Кондобережской случился большой пожар. Горел огромный дом — семьи Захарченко. Только-только хозяин семьи с напарниками завершил укладку наплавной крыши. Но что‑то, видимо, было сделано не так. Дом, на ремонт которого Андрей потратил 20 лет жизни и кучу денег и который наконец закончил, вспыхнул как спичка. Сгорело все, включая батут около дома. Людей успели спасти.
К счастью, нашлись друзья и добрые люди, которые не оставили семью. Помогали вещами, деньгами, посудой. Временное пристанище Захарченко нашли в старом полусгнившем доме в своей же деревне.
За один год Андрей сумел построить новый каркасный дом. Не меньше прежнего. Работал без устали.
— Первое, что муж купил к новому дому, был батут, — вспоминает его супруга Тамара. — Для детей это был праздник.

Андрей и Тамара — необычные родители. Детей своих в садик не отдают, при этом все еще до школы умеют читать и писать. Старшие учатся в школе в Великой Губе, младшие живут в Кондобережской круглый год. Дети настоящие деревенские. Не боятся ничего — ни леса, ни змей, ни батута. Прыгают так, что страшно за них. Но Тамара успокаивает: «Они всегда так».
Батут — как символ детства, жизни и веры в то, что человек может все, если рядом есть любимая жена, дети и 100 друзей, которые в трудную минуту не подведут.

Мы прощаемся с детьми и Тамарой, проезжаем мимо загорающей на грунтовке гадюки, машем рукой вышедшей на дорогу Наталье Вильк и движемся в сторону Великой Губы. Там нас ждут ночлег и встречи с местным батюшкой, странствующим чехом и хранителем истории Палыванычем (именно так) Шихуцким.

Конечно, главный персонаж в этой духовной жизни — отец Владимир Шурупов, настоятель приходов в селах Великая Губа, Толвуя и Шуньга. Об этом батюшке нам рассказывали многие наши собеседники. Рассказывали как о человеке дела, который действительно, без какого‑то пафоса, занимается возрождением духовности. Как точно подметила жительница Усть-Яндомы Клавдия Денисенко, до отца Владимира (а он прибыл сюда в 2009 году) в Великой Губе «грязно было, духовно грязно».
Сам он с радостью согласился на встречу. Уже сам этот факт не мог не обнадеживать. Когда‑то я пытался взять интервью у Петрозаводского и Карельского митрополита Константина, чтобы поговорить о том, что происходит вокруг.
Не о Боге, а о нас и нашей жизни, о духовности в ней. В церкви попросили прислать вопросы. Я прислал. Спрашивал о взаимоотношении церкви и общества, церкви и власти, о том, что церковь сегодня, по моему мнению, все дальше отходит от своего предназначения, а именно лечения души, и все больше вмешивается в дела мирские. Я хотел услышать мнение на этот счет главного карельского священника. Пусть бы опроверг, наконец. Но интервью не было, в нем мне отказали.

Районные священники — другие, они живут на местах, живут той же жизнью, что и их прихожане. Понимают и видят больше. И больше, как мне кажется, ратуют за дело. Для меня они как те самые старинные деревянные храмы в глубинке, где еще живет Бог.
Но много вступления. Отец Владимир приехал на встречу в приходской дом на стареньком «Жигуленке». Он был в рясе, только со службы.
Общались мы в маленькой комнатке в приходском доме. Рядом на кухне гремели посудой, негромко говорили постояльцы и те, для кого этот общий дом стал родным. Пахло ночлежкой — сырым бельем, простой едой, бедностью.
Сразу оговорюсь, батюшка весьма смутился нашему к нему вниманию и несколько раз в ходе общения повторял, что не очень хочет публичности в прессе, дескать, вы там много про меня не пишите, может за хвастовство сойти. Но как тут не писать…
— Напишите, что есть такой священник. Да и все. Наше дело на уровне душ человеческих, церковную жизнь на флаг не надо.
— А мы и не на флаг, мы как раз про нее, про духовность.
Есть что‑то в священниках волшебное и непонятное нам. Какое‑то тайное знание. Вот и наш батюшка смотрел на нас так и общался с нами так, будто знает больше. Видимо, и знает. И не говорит. Несколько раз повторял — «вам не понять».

Говорил спокойно, размеренно и мудрено для нас непонятливых.
— Про духовность нам интересно. Как здесь у вас сейчас с церковной жизнью?
— Какая церковная жизнь…. Церковь ведь устроена приходами, общинами.
Не зданиями. Русское деревянное зодчество — это канон. Церковная жизнь вокруг литургии строится. Никак не наоборот. Стены — самая дальняя ступень, которая что‑то иллюстрирует.
— Выходит, без службы и храм не нужен? Много храмов разрушенных мы видели, гниют церкви. Печальное зрелище. Они нужны церкви, государству?
— Эти храмы — следствие. Результат жизни без Бога. Когда молитвы нет в храме, он и рушится. Он людям должен быть нужен, ни церкви, ни государству. Вот что‑то в Кижи собрали в музее. Сохранили. Но их (храмов — Прим. автора) здесь слишком много, чтобы все сохранять.
К нам сюда ребята приезжают общественники, восстанавливают эти церкви. Мы их, конечно, поддерживаем. Им из Москвы кажется, что они делают благое дело. Но только ежели народ не станет возвращаться сюда и не начнет жить той жизнью, в которой будет внутренняя и нравственная перед Богом правда, толку не будет.
Даже если в Москве решат вдруг выделить много денег на восстановление этих храмов, ничего не будет, они будут огорожены, будут стоять пустыми. Они должны быть нужны людям.
— Москва вряд ли выделит, конечно. А вообще, помогает вам Русская православная церковь здесь?
— У вас нецерковное сознание, вам это сложно понять. В церкви все очень мудро. Если нужно Богу молиться, если люди сами образовались для этого, хотят на себя взять обязательства, тогда епархия рассматривает их желание и может дать священника служить. Но она не будет храм тут строить.
У нас деньги отсюда идут туда, а не оттуда сюда. У нас никогда оттуда сюда денег не бывает, у нас наоборот, потому что надо ведь там летать на самолетах, дворцы строить, духовное образование содержать. Нам все проще здесь. А людям надо Богу молиться. А если не надо — значит, не надо. Если мне люди скажут: «Батюшка, езжай отсюда, нам Бог не нужен», я перекрещусь, потому что правда Божия, и скажу: «Слава тебе Господи», и меня отправят туда, где надо молиться.
— А где Бог нужен? Где храмы возрождаются в Заонежье? Ведь возрождаются…
— У нас в Заонежье три прихода, один монастырь Палеостровский . Прихожан много. Повторюсь, сама церковная жизнь вокруг литургии строится. И храмы, конечно, возрождаются. Там, где они нужны. Сейчас их на то количество верующих, что есть, достаточно. Основной — в Великой Губе. В Толвуе подняли, здесь приход начинает жить активной жизнью.

На подъеме церковная жизнь. Ламбасручей и Шуньга хотят строить. Архиерей благословил в Тамбицах. В Кузаранде ставится часовня. В Липовцах освящали восстановление креста. Бабушки говорят мне: «Ты сказочник». У нас ведь нет спонсоров, а мы что‑то делаем.
— В Типиницах Варваринскую церковь из Яндомозера строить начинают.
Там тяжелая история. Говорят, вы разрешили перевозку церкви. Зачем? Разрушили ведь ее, по сути, при перевозке.
— Да сейчас понятно, что на 90 процентов новодел будет. Тогда непонятно было.
Сначала говорили о замене 15 процентов бревен, потом о 50. Но я в культурологическом плане не эксперт. Я по‑поповски смотрю на храм, как я уже говорил. Я смотрю на него как на место совершения литургии. Варваринская церковь разрушалась там. Это было понятно. Интерес туристов, говорите? У нас есть в Кефтеницах часовня, в Есино, которая сгорела. Туристы там бывают. Курят там. Смотрят. Но это не храмы. Там нет молитвы. Так и в Варваринской было.
— Почему в Типиницы?
— В Типиницах начала община организовываться. Было дерзновение. Если нет дерзновения, нет ничего. Господь принимает потенции. Сначала там было дерзновение, потом вяленько как‑то стало. Я не знаю, будет ли там храм. Есть там молитва. Архиерей освятит или нет. Если община появится, будет община, значит, Господь благословит. Вот как мы смотрим на это.
— Что сейчас в обществе происходит? Очевидно, что неприятие церкви. И понять можно — церковь везде, церковь говорит, как жить. Не боитесь повторения столетних событий?
— Неприятие церкви было всегда. Общественно-социальная ситуация сейчас действительно схожая с той, какая была 100 лет назад. С 1902 года попов начали вилами прибивать. Мироедами называли, проедающими бабушкины деньги.
А потом в 1916 году страну разбили.
Заголовки газет читаешь 1902 года — совпадают с нынешними. Один в один царское правительство и князь Милюков. И народ расшатывают. Этот надоел, надо нового, будет лучше. У нас все время так. Это национальное. Один в один тогда и сейчас. Но я, впрочем, не имею право говорить об этом.
Отец Владимир выбирал слова и действительно опасался сказать лишнего. Его понять можно: в церкви тоже есть свои законы, своя иерархия. Я, честно говоря, даже не уверен, что после этого небольшого пересказа ему не выскажут его церковные начальники что‑нибудь. Надеюсь, что все будет хорошо.
Прощаясь с отцом Владимиром, я вспомнил фильм «Остров» Павла Лунгина и главного его героя отца Анатолия. Великогубский батюшка чем‑то похож на героя Петра Мамонова. Говорит так же, что не сразу поймешь о чем, смотрит как бы свысока, словно смеется над тобой. Но, главное, делает что‑то на своей территории, по сути, несет веру в народ, а не материальными благами заведует. Я не знаю, но очень бы хотелось, чтобы таких священников было больше, глядишь, тогда и отношения общества и церкви были бы другими.

Наш пепелац, рассекая горячий воздух первого июльского дня, рвал в сторону гостевого дома местной жительницы Маргариты. Его так и зовут — дом Маргариты. Это единственное пристанище для групп туристов. Ни гостиниц, ни кемпингов здесь нет.
У Маргариты нас ждали ночлег, еда и душ. У моего уставшего «Паджерика» сдувало колесо, видно, где‑то поймали гвоздь, так что и эту проблему тоже надо было решить на постоялом дворе. Мы мчали (ползли, если честно) под лучами заходящего солнца, уставшие, небритые и голодные.
Серые дома российской глубинки — не самый радостный пейзаж. Вдруг дорогу быстрыми шагами прямо перед машиной перешел мужичок с удочкой. На плечах — кошка.
— Тормознем? — одновременно произносим мы с Игорем Подгорным.
Тормознули, бежим за этим колоритным аборигеном — «Стойте!»

Владимир Леонтьев уже стоял. От такого внимания застеснялся и, щуря глаза на солнце, словно потерял дар речи. Но не на тех нарвался. Как выяснилось, идет он действительно с рыбалки. Рыбачит не один, а с любимой кошкой.
— Макой зовут ее. Да, Мака? — Дядя Вова поворачивает лицо к любимице, умиляется ей, как родной внучке. Игорь делает серию снимков. Мы оба понимаем, что вот она — журналистская и фотоудача. Еще одна в этой поездке. Человек и кошка — те самые, из песни. Только ни дождика нет, ни окошка, да и доктор им ни к чему. Они просто вместе, и им хорошо.
Дядя Вова рассказал, что в Великой Губе живет с 1961 года. Сейчас на пенсии.
Живет лесом да рыбалкой, как все, а больше, говорит, и нечем здесь заниматься, работы нет.
А еще он напомнил мне дворника из «12 стульев». Почему‑то очень хотелось спросить его, есть ли невесты в этом городе, и он бы непременно ответил — кому и кобыла невеста. Впрочем, он бы сказал — корова, ведь в Великой их куда больше, чем кобыл. Но я не спросил.

Дом Маргариты большой, белый, кирпичный, стоит на горке. Со стороны довольно унылый, внутри уютный, современный. В нем как дома. Уровень гостиницы, а не гостевого дома в глуши. Сама Маргарита, привлекательная женщина, на вид южных кровей, приветлива, гостей своих воспринимает как своих жильцов, а не как постояльцев. Потому что с ними в доме и живет, на кухне общей еду готовит. В общем, все мило и по‑семейному.
Здесь мы остановились на две ночи. Это место стало нашей базой на эти дни.
После дневных поездок мы очень душевно проводили два вечера, коптили во дворе пойманную на зорьке рыбу, общались по душам за общим столом с приезжими питерцами.
Здесь зализал раны и наш автомобиль. Проблема с шиной была решена, разобрали наконец бардак в авто, привели себя в порядок, побрились.
В один из вечеров здесь же пообщались и с Павлом Ивановичем Шихуцким. Он сам пожаловал к нам за стол посидеть и выпить, конечно, чаю.

Уже на следующий день мы приехали к нему в дом, который стоит в самом начале Великой Губы.
— О-о-о-о, заходите! — встретил нас хозяин и пригласил за стол.
В углу на диване лежал самый настоящий доберман. Пес особенный. Добрый и немного боязливый, что как‑то совсем не вяжется с породой.
Говорят, что собака — зеркало хозяина. Но Палываныч другой и на своего пса похож разве что добрым нравом. А вот о боязливости речь не идет. В селе он авторитет. Про таких говорят: на них и держится российская деревня. Ему до всего в деревне есть дело. В прямом смысле. А главное — на деревню свою не наплевать.
Знает про все дома, про всех людей, наверное, тоже. Помнит историю своей земли.
А еще у него множество вырезок из газет и книг, есть старые фото деревни.

Но все равно не уследил Шихуцкий за Пудовкиным. Покрыл Олег крышу своего дома красной металлочерепицей. Палываныч с горя только рукой махнул…
— А потому что я не могу по‑другому, — говорит. — Я здесь ведь вырос, учился, жил. Такие дома были! Уже не осталось почти ничего. Дом марушинский 1878 года постройки был. Красавец!
Лестничные марши на второй этаж какие, приходи глядеть! А этот, Костина, тоже украшение. А теперь развалили, блин. Я считаю, что эти дома возрождать надо. Это история. Я горд за сына Сергея, который купил столетний старый дом в Кондобережской и вместо того, чтобы снести его, восстанавливает. И я знаю, он непременно сделает его.
Сам Палываныч живет в доме деда 1925 года постройки, в сравнении с костинским — новостройка.
— Дед мой — участник революционных событий, — не без гордости говорит
хозяин. — Вот его фото. А вот бабушка. Вот фото прадеда моего.
— На Распутина похож, — отмечает коллега Подгорный.
— Что‑то есть… — улыбается Шихуцкий.
Павел Иванович всю жизнь проработал в Петрозаводске, на «Петрозаводскмаше». На пенсию уходил начальником участка инструментального производства. Теперь вот в деревне все лето до поздней осени.
— Деградирует Великая Губа, деградирует. Не работают и пьют.

Ничего уж не осталось здесь. Пилорама Аверьянова, музей его же, дом-интернат да школа. Все. Был лесхоз раньше, теперь и его нет.
Людям многим все равно, лишь бы их не трогали.
Палываныч вздыхает. Но тут же оживляется:
— Хотя нет, при желании можно расшевелить. Один раз так было.
Село большое, детей много, а купаться негде. Стал я инициатором строительства мостков. Пришел три тысячи рублей дал, на заводе скоб наделал. Вся деревня откликнулась.

Пиломатериалы купили. Бабки старые деньги даже несли. Построили мостки.
А потом, когда всем миром сделали, праздник устроили. Стол поставили, водки купили. И бабы запели. Красота…
— Может, чайку? — Палываныч встрепенулся, предлагая нам попить свежезаваренного, но мы вежливо отказались.
Нам пора было ехать. Мы еще покружились по Великой Губе, купили там местного вкусного хлеба, зашли в сельский клуб. Сама деревня, кстати, на губе Онежского озера с таким же названием стоит. Широкая губа. Великая. И деревня большая, хоть и постаревшая изрядно. Но видно, что была она здесь в Заонежье за старшую. Была да и есть по сей день.

Новость о том, что по карельскому Заонежью пешком странствует самый настоящий чех, не турист какой‑то, а ученый, этнограф, вызвала у нас восторг. Мы решили убить двух зайцев — и подбросить гостя с Запада, и интервью с ним сделать. А потому договорились сначала пообщаться с ним в приходском доме, где он остановился, а потом уже подвезти до Типиниц.
Мы опоздали на встречу на час, ездили по деревне, общались с людьми и банально не рассчитали время. Либор Драгоновски терпеливо ждал нас на кухне приходского дома. Той самой кухне, где мы общались с отцом Владимиром, где висят иконы, пахнет простой едой, хлебом, каким‑то бельем и чем‑то кислым. Запахи были те же.
Либор оказался приветливым и добродушным. Интеллигент в чистом виде, тридцати девяти лет от роду. Худощавый, аккуратно одетый, в голубой рубашке, очках и с двухдневной щетиной на лице, немного рассеянный и очень эмоциональный. Он действительно был рад нас видеть.
— Чай вскипел. Будете? — предложил Либор, поздоровавшись.
Мы извинились за опоздание и согласились почаевничать. Либор побежал к плите за кастрюлей, которая служит в этом доме чайником. Как‑то неловко с помощью полотенца схватил ее и едва не выронил из рук. Кипяток брызнул на пол и на стол. Никто не пострадал. Либор кинулся извиняться.

— Вообще, я повар-официант, но эту профессию, если честно, ненавижу. Я был очень плохой повар-официант, меня хотели выгнать, но жалели. В итоге мне все равно пришлось уйти.
— Наверное, готовите изысканные блюда только для себя?
— Нет, конечно. Я питаюсь очень скромно, но эффективно. Хлеб, каша. Ряженку люблю, ее у нас нет. Кисломолочные продукты все уважаю. Они энергию дадут.
Отличный русский язык у этого подданного Чехии, надо сказать.
— Наверное, долгие годы штудировали словари?
— Вовсе нет, язык учил через живое общение. Заметил, что у каждого русского свой набор слов. Я много ездил по России. С 1999 года приезжаю сюда. Много общался с людьми. Потихоньку впитывал, изучал. Мне нравится русский язык. Он похож на чешский.
Вторая попытка налить чай оказалась более успешной. На столе лежал свежий великогубский хлеб, стояла плошка с вареньем. На секунду мелькнула мысль: когда еще тебя в приходском доме в Заонежье хлебом и вареньем будет угощать чешский повар-этнограф… А вот надо же.
— Я на самом деле в Заонежье первый раз в прошлом году приезжал. Осенью.
Но осенью тут плохо. Холодно, дождь и людей мало. В этот раз здесь уже три недели, но и сейчас поздно приехал. В следующем году обязательно еще раз приеду.
— Почему Заонежье?
— Заонежье — удивительный край. Здесь сохранились фольклор, былины, наследие Федосовой, а еще уникальное деревянное зодчество. Хочу посетить старинные часовни и церкви. Много еще где не был. Здесь без своей машины очень тяжело. Большие расстояния. Приходится много часов ходить пешком. Но куда деваться…
— Так не ездить. Вот, Либор, скажи (мы плавно по обоюдному согласию перешли на ты. — Прим. авт.), почему такой интерес к России? Столько лет в одну и ту же страну ездишь…
— Для меня Россия всегда была страной с богатой культурой. Русская история, литература, искусство, архитектура, храмы меня интересовали с юности, собственно, как и сами люди. В 1999 году приехал в Санкт-Петербург. Потом все чаще и чаще стал приезжать сюда. Ездил по монастырям, по достопримечательностям, общался с людьми, изучал Россию.
В 2006 году я поступил в Пражский университет, решил, что буду заниматься этнографией. Выбрал в качестве специализации как раз Россию. С 2008 по 2014 год сюда не ездил. Много учился, читал. В 2013 году окончил магистратуру. Но вот уже три года, как снова путешествую.
— Где уже удалось побывать в России?
— Много где. Я объездил весь Русский Север. Был в Архангельской, Вологодской, Мурманской областях, в Коми, вот в Карелии. А еще был на Урале, причем Среднем и Южном, в Пермском крае, Оренбурге, даже в Астрахани. Объездил все Золотое кольцо России.
— У тебя семья есть? Как она относится к такому образу жизни?
— Только родители. Были эксперименты с созданием своей семьи, но, скажем так, они не увенчались успехом. Да и потом, я выбрал для себя другой путь.
Как у вас говорят — ветер в парусах.
Мама сама любит путешествовать. Когда моложе была, даже автостопом ездила, в том числе одна тайком от родителей. Она мне никогда не запрещала путешествовать и всячески поддерживала. А у папы путешествия вызывают большой страх.
Но мама главная в семье. (Смеется.)

— А скажи, если не секрет, как ты на хлеб зарабатываешь?
— Я делаю в Чехии публичные презентации о России по материалам своих поездок. Презентациями и зарабатываю. В каждом Доме культуры, библиотеке, где я выступаю, есть фонд, они выделяют какую‑то денежку.
Я звоню в дома культуры и предлагаю, а они сами приглашают. Осенью, зимой и весной я езжу по Чехии и провожу такие встречи. Еще статьи пишу. Вот сейчас готовлю материал про деревянное зодчество Заонежья.
— Неужели в Чехии к таким презентациям о глубинке России есть интерес?
— И довольно большой. На лекции иногда больше 100 человек бывает. Но в основном человек 30. Вход бесплатный. Так что люди ходят, им интересно.
Мы потихоньку допили чай и предложили Либору поехать в Типиницы, а по пути продолжить разговор. В машине наш чех стал еще более разговорчив и даже начал шутить. Конечно, мы не могли не спросить, как он докатился до автостопа.

Но в России это не работает. Расстояния такие огромные, что на велосипеде очень тяжело. А в автостопе куча преимуществ. Во-первых, экономия денег, во‑вторых, ты знакомишься с интересными людьми, которые тебе много всего рассказывают.
— А каким должен быть правильный автостопщик?
— О, это просто. Он должен иметь чистую одежду, рюкзак, должен прямо стоять, а не качаться, как алкаш (лексика Либора. — Прим. авт.). Жесты и мимика голосующего подскажут много чего опытному водителю.
— Ночевать в пути под открытым небом любишь?
— Нет-нет. Хотя ночую где придется. В частных домах, квартирах, в приходских домах при церкви — где получается, где приютят. В России под открытым небом лучше не ночевать. Это в центральной Европе можно в парке поспать на скамейке.
В России есть две беды — холодно и комары в лесу. (Смеется.)
— У нас еще называют другую беду — дороги. Как тебе они у нас?
— Привык уже. Лучше, чем в XIX веке. Мы как бояре живем сейчас по сравнению с XIX веком. Отучились ценить многие элементарные вещи, удобства. Раньше дети деревянной лошадке радовались, а сегодня у них игрушек много, а они не радуются. Так что дороги не большая проблема, совсем не проблема.
— Вот ты много где побывал в России. Много по Европе поездил. Как тебе у нас? Какие люди? Сравнивал?
— Сравнивал. Я здесь себя прекрасно чувствую. Считаю Россию Европой.
Да и по сравнению с 1990‑ми Россия сейчас другая, здесь начали появляться многие достижения.
— А люди?
— Люди… Мне повезло, я чех. Я брат-славянин для всех русских. Все ко мне с любопытством и интересом относятся. В Смоленске меня пригласила в гости женщина-татарка. У нее татарское имя. Где‑то через час общения я сказал ей, что чувствую себя в России комфортно. Она не задумавшись ни на секунду сказала, что это потому, что мы все славяне. Но она ведь татарка, подумал я. Так что русские — это по духу, а не по национальности. Это мне как этнографу очень интересно.
— Ну а если описать русских людей…
— Русские очень доброжелательные. Причем у вас искренняя доброжелательность.
Порой даже излишне. Русские, например, о риске часто не думают. Чужого человека, меня, например, могут запросто пригласить домой.
В Европе такого нет. Там все осторожнее. Хотя есть и недостатки у русских. Первый, по моему мнению, — непунктуальность. Это часто убивает. Иногда скажут в шесть, а приезжают…
— …как мы сегодня!
Либор снова, уже вместе с нами, рассмеялся.
— А еще смущает пьянство.
Причем много молодежи пьет.
Многие просто живут, ничего не хотят. Болтаются по улицам, ничего не делают. Меня это всегда удивляло. Ведь самая большая ценность — это время. Мне, например, его очень не хватает.
Тем временем наша «Антилопа гну» добралась до поворота на Типиницы. До деревни 25 километров. Поворачиваем, решив довезти Либора до конечного пункта.
— Ты собирался эти 25 километров пешком идти? Вечер ведь уже.
— Ну да. Часа 4–5. Не больше. Белая ночь к тому же. Не в первый раз. Но мне в Типиницы очень надо. Я часовни изучаю. А потом обратно в Великую поеду.
Там служба будет. Далее опять по деревенькам.
Типиницкая дорога — прекрасная, ухабистая и безлюдная — остывала к вечеру. Солнце все больше резало своим диском деревья. Мы смеялись шуткам Либора, он — нашим. На сердце было уютно и тепло. Вот уж действительно братья-славяне.

В Космозере главная достопримечательность деревни — церковь Александра Свирского постройки 1769 года. Величественный храм. Таких мощных немного в Заонежье осталось. Многие скукожились, а этот стоит, как гриб боровик, крепко стоит, не сковырнуть.

По словам местных жителей, здесь был еще один храм — Церковь Успения Пресвятой Богородицы 1770 года и построенная позже колокольня — такой был ансамбль. Уцелела только церковь Александра Свирского. Второй, летний храм, сгорел вместе с колокольней в 1942 году, в годы оккупации. В нем столовая была, финны сожгли церковь случайно. Еще была часовня Воздвижения Креста. В 1953 году была разобрана.
Кижский ансамбль — главный, без сомнения, в Заонежье. Но были, как видите, в глубине его и другие удивительные постройки и ансамбли. Когда‑то дали мне посмотреть удивительную книгу Михаила Мильчика со старинными фотографиями Заонежья. Многие снимки остались в памяти. Один из них — сказочный град Космозеро. В селе этом к XVIII веку насчитывалось около 90 дворов и почти 700 душ. По тем временам много. Сейчас здесь от силы 250 человек, большинство на зиму в города уезжает.

Шуньгская ярмарка сегодня, без сомнения, скорее дань традициям, нежели реальная торговая площадка. Более ста лет назад Шуньга считалась самым крупным и самым богатым населенным пунктом во всем Повенецком уезде. Именно через нее проходил торговый путь, связывающий Белое море и Новгород. Через Шуньгу велась торговля с Центральной Россией, а также с восточными землями — от Вытегры до Коми.
На четыре крупнейшие ежегодные ярмарки в Шуньге приезжали купцы, промышленники и крестьяне со всего Русского Севера и Центральной России. Нынешней ярмарке, конечно, далеко до тех поистине огромных масштабов. Тем не менее для жителей Заонежья она прекрасный повод всем вместе встретиться, пообщаться, повеселиться и вспомнить о былых традициях своего любимого поселка.

Да и нам было в радость в прекрасный солнечный денек погулять среди веселого народа, поесть шашлыка, послушать хор. После лесных похождений мы чувствовали себя как Робинзоны, вернувшиеся из скитаний к людям. Они, то есть люди, нас подозрительно радовали.

Здесь и полиция, и глава поселения, и весь, так сказать, местный бомонд в майках и трениках.
— Заметили, что никаких металлоискателей, никаких заборов и охраны на этой ярмарке нет? — обратил я внимание товарищей, уже выезжая из Шуньги.
— Да, все как‑то по‑семейному, что ли. Не добрался сюда наш городской маразм с массовыми мероприятиями, — соглашаются мои попутчики. Мы уже едем по другой стороне Космозера, пошли, так сказать, на круг.
Кажма. Так себе деревенька по виду, но название вкусное, как утренняя каша на молоке да с маслицем. Нам направо в леса. Год назад я уже был здесь. Дорогу помню. Тогда встретили здесь лисенка, который спокойно выбежал к людям, позировал и даже хлеб выпрашивал.

Мы подходим к роднику, к маленькой часовенке, имитирующей стоявшую здесь же часовню Ивановскую. Видно, что ухаживают за этим местом.
Вода в роднике вкуснейшая, прозрачная, живая. Пьем, набираем бутылки, которые были с собой, умываемся. Хорошо, свежо. Третий раз здесь, третий раз необычное чувство прикосновения к чему‑то святому. Словно воды живой попил и помолодел на несколько лет.
Знаю, что вернусь сюда еще раз обязательно. Повод есть. Забыл на дверце родника свою кепку. Никто ведь не возьмет? Правда?
— А почему «Три Ивана»? — Витя задает вполне ожидаемый вопрос.
А я и не знаю. Вспоминаю, что уже пытался найти ответ, да без толку. Нашел лишь легенду про Иванов, да и то — верить в нее или нет, подумаешь тысячу раз:
«В деревне Скуровской, как гласит легенда (самой деревни уже нет), лежит большой клад. А владеет им лембой — большое страшилище. Достать клад трудно: нужно для этого отыскать трех Иванов, которые были бы рождены в один день, крещены и именинники. Эти три Ивана должны перед Ивановым днем прийти на то место, где лежит клад, угостить лембоя свинцовыми орехами и три раза сказать: «Отдай наше царское именье!». Почему именно царское, никто не знает. Заповедь существует испокон веку. А слово «именье» подразумевает клад, богатство».
При чем здесь родник — непонятно, но легенда такая есть.
Но пора выбираться. Мы, как и хотели, решили в духе Толкиена завершить наше кольцо вокруг Космозера, став его властелинами. Чем дальше удалялись от родника в сторону Великой Губы, тем хуже становилась дорога. Вот и звери лесные стали появляться. Заяц замер впереди, мы притормозили и поймали его на мушку фотоаппарата. Пиф-паф.

— Останови здесь! — Игорь Подгорный чуть на ходу не выпрыгнул. — Вы ви-
дели?
— Что там такое? — Пока мы с Витей задавали вопрос, Игорь уже умчал куда‑то по дороге и скрылся в кустах, уходящих по склону.
— Трех Иванов, что ли, углядел? — Впрочем, нам уже не до шуток. Вышли из машины и отправились искать беглеца. — Витя, ты слышишь? Вода журчит.
Действительно, потоки воды из мощного лесного ручья стекали под горку и ныряли куда‑то. Мы прошли метров 50 по течению ручья и оказались на обрыве.

Внизу открылась потрясающая картина — то ли небольшая ламбушка, то ли карьер. Почти квадратный бассейн в каменном облачении. Камни-берега, как бусинки, рассыпались вокруг. И камыш с какой‑то травой. Словно крутой лесной ландшафтный дизайнер поработал…
— Рускеала отдыхает….
— И не говори.

Ступенькой ниже сидел на камнях наш сбежавший фотограф.
— Вы это видели?! Это же шедевр природы. Рыбка плещется вон. Ну и ну!
Мы еще долго стояли над обрывом, все не могли глаз оторвать. То ли карьер здесь был какой, добывали что‑то, то ли природа так поработала.
После этой ламбы дорога окончательно превратилась в лесную тропу, стали появляться пни и выкорчеванные деревья.
— Соловья-разбойника работа, насвистел тут, собака. Туда хоть едем? — Мои попутчики начали уже волноваться. Я же все чаще смотрел в навигатор.
— Да вроде бы туда. Вырубки это лесные. Тут этих соловьев на каждом шагу.
Миновали несколько больших луж, проехали еще пару вырубок и нырнули на тропу-дорогу, поросшую травой с полчеловека высотой.

— Тут ведь еще часовня должна быть, — вспоминаю старый маршрут. — Вот и она!
Часовенка появилась, как избушка Бабы-яги — из кустов выпрыгнула на нас, стоит такая: к лесу передом, к нам задом. Повернись, что ли….
Все бурьяном поросло, все в траве. Все в каком‑то страшном запустении. Несколько крестов могильных только из земли торчит. Был ли тут кто в этом году?
Скорее всего, нет.
Мы пробираемся маленькими шажками, расчищая себе дорогу палками от травы и крапивы. Не зря опасались: Подгорный вышел нос к носу к здоровой гадюке.

Она даже не поторопилась уползать с дороги, словно мать-кобра из «Маугли» охраняла это место. Пришлось обходить нам. Уф, мы в часовне…
Это мы, оказывается, в деревню Селецкое заехали. Большая деревня когда‑то была. Жизнь кипела. А часовня эта Троицы и Димитрия Солунского.
По всей видимости, она единственная во всем Заонежье такая — двухпрестольная. Эти два престола — Троицы, второй — Димитрия Солунского. В общем, два покровителя у часовни было. Тем и уникальна. А людей отсюда всех в известное время, как оказалось, выселили.
Людей выселили, а часовня осталась. Часовня и гадюка. Мы нашли на подоконнике документы на этот памятник. Оказывается, 1753 года постройки — 265 лет.

265! И мы тут такие, козявочки, что‑то там пишем, снимаем, изучаем. Придет к ней эдак лет через 30 еще кто‑то, посмеется она ему и продолжит умирать, как старый дуб.
Обратно ехали молча. Даже не заметили, как выскочили на трассу с лесных убитых троп. Гнетущее впечатление от упадка и былого величия. Большая мертвая деревня, от которой ничего не осталось. Ничего, кроме старой часовни, памятника в зарослях среди могил и змей. Когда‑то государство выгнало жизнь отсюда, признав деревню неперспективной. Люди ушли, а могилы остались. Как на кладбище побывали.
Завтра нас ждала поездка еще в одну мертвую деревню — Вегоруксу. Она не такая, как Селецкое, туда еще приезжают люди. Некоторые даже живут.

Но с нами проводник. Шпарим уже по лесной узкой дорожке. Перекресток, поворот, снова перекресток — так сразу и не разберешь. Затем спуск к озеру — и вот она, церковь Николая Чудотворца, та самая, которая радовала глаз в прошлом году.

Виды невероятные.
Деревни, объединенные названием Вегорукса, стояли на старинном торговом пути из Новгорода к Белому морю.
Рассказывают, что знавали эти места мореходов-торговцев, которые с юга на север ходили. А церковь маяком служила. Жила деревня — не тужила, к началу
XX века дворов в ней около 50 было, а людей почти 400 человек. Внушительные цифры по тем временам. Но потом как обычно — неперспективное место, людей вывезли.

Но дома остались. Так и стоят эти черные стражники былого величия и силы.
Мертвая теперь деревня, а каждый дом — история и боль. И тем больнее, что дома еще не все рухнули, стоят они, хранят память, цепляются за жизнь. А нет ее уже здесь. Только Бог.

Мы замерли около этих домов, ветерок нагоняет волны о берег, вокруг трава некошеная. Кажется, что вот здесь мальчишки с пирса окуней таскали, а их бабуля белье недалеко полоскала, соседи ходили из этого вон большого двухэтажного дома вот к тому поменьше, чтобы справиться о покосе или еще какой заботе деревенской. А теперь тихо. Только ветер и эти деревянные скелеты. В очередной раз одни и те же эмоции от забытых заонежских деревень, а что толку…
Неожиданно дверь старого дома, того, что еще сохранил стены и окна, открылась, на пороге показалась женщина. Красная яркая одежда — словно огонь среди летней зелени и серо-коричневых домов. В руках два ведра. Заметила нас, на секунду смутилась, удивилась, но потом уверенно пошла к озеру. Набрав воды, вернулась обратно.
Кто это? Что она делает здесь, в этой глуши, в этом старом доме? Вся такая…красная. Спросить не получилось. Мы представились, но женщина явно была нам не рада.
— Я не готова вам интервью давать, — категорически заявила она. — И не фотографируйте меня. Я сюда отдыхать приезжаю, не хочу внимания людей.
Но потихоньку в спокойном разговоре немилость удалось сменить на милость.
Настороженность Алены, так звали барышню, ушла. Оказалось, что приехала она сюда из Москвы. Несколько лет назад купили здесь дом.
— Мы долго путешествовали с мужем и детьми, на машине, на лодках ходили много. Искали дикое, глухое красивое место, чтобы людей не было. Здесь очень понравилось. Мы купили этот дом в 2004 году, он еще не совсем развалился. Крышу и венцы поменяли. Тут нет электричества. Но в этом ведь и прелесть своя.
Москвичи приезжают сюда на все лето. Дети взрослые тоже приезжают, но не так охотно уже. Первой приехала Алена.
Она живет простой крестьянской жизнью, без роскоши и цивилизации, и ей это очень нравится. А еще собирает травы. Говорит, что знание растений от бабушки ей досталось. Настолько увлекло, что даже семинары зимой по травам в Москве проводит.
Людей здесь действительно мало, только рыбаки заезжие да туристы вроде нас.
— Вон там еще бабушка живет, приезжает в августе, много рассказывала мне.
Табуны лошадей, говорит, тут паслись, стада коров. Здесь вот школа на холме была.

Около старого дома стоит «Нива» с вологодскими номерами. Рядом какой‑то мужичок пытается что‑то в ней починить. Прямо на тропинке к дому свежие доски.
Есть жизнь, оказывается.
— Да ну его, этот тросик! Который раз уже ломается, — спокойно так, словно и не удивлен нас видеть, говорит нам мужчина.
Наш фотограф Игорь Подгорный со знанием дела полез помогать. Тросик, который открывает с водительского места багажник, действительно заедает. Багажник приходится открывать вручную, методом переползания через салон авто. Плохой метод, приходим мы к такому выводу.
После пятиминутного кряхтения около замка багажника доходит очередь и до общения не про тросик.

Валерий Васильевич Корнилов оказался очень спокойным собеседником. Каким еще может быть человек, который все лето живет в глуши, один, среди зарослей, в старом доме. Правильно — спокойным.
— Так это моя родина ведь. Я родился в Великой Губе, но жил здесь. До школы, потом в Петрозаводск увезли. У бабушки тут гостил, родители в городе. Прадед мой строил этот дом. Лет 100 ему уже, дому. Ремонтировать надо. Вот потихоньку ковыряю. Доски привез. Каждый год сюда на лето приезжаю. Я так‑то в Вологде живу. Семья есть, но не ездит сюда. А меня тянет. Родные места. И отдыхаю, и дом восстанавливаю. Все дома упали, а наш вот цел пока.

И ведь так здесь в Заонежье все. И травница эта, которая из своей пыльной Москвы сюда стремится на лето. И друг мой Сергей, который, по его же словам, не может в городе больше недели сидеть, садится в авто и в родное Заонежье летит. И фотограф-фермер Костя, который из Питера перебрался сюда жить, и даже странствующий чех Либор. Все, кого встречали мы здесь, — приезжие и местные, туристы и странники, священники и художники. Все, о ком мы писали, кого фотографировали, — все они здесь, в Заонежье, жизнь свою продлевают, а точнее — просто живут.
Потому что обетованное оно, чудесное, желанное и жизнь дающее. И пускай не все здесь ладно, пускай бедность и запустение, но живо оно. Живо, пока живы люди, которым оно нужно, которые ему нужны.
На этом бы и закончить наш большой проект. Но есть у меня для вас один бонус. Если хотите, постскриптум. Он о деревне Пегреме. Самой мистической, самой таинственной и далекой. На машине туда не проехать, хотя бывают отчаянные.
Только водой. В августе, через месяц после этой экспедиции, мне удалось добраться туда по воде, на красавице яхте с другой командой. Живет там один Робинзон
Крузо, в миру Анатолий Журавлев. Ох, и поездочка вышла, скажу я вам.

В 2023 году, когда книга готовилась в печать, еще один бывший житель Южного Двора Александр Шкода рассказал нам, что Валерий Корнилов, друг его детства, с которым мы общались, три года назад умер. Умер внезапно, вечером, в своем старинном доме.

Как же здорово гнать на яхте по Онежскому озеру! Это как стоять под холодным душем, когда сердцебиение и дыхание учащаются, грудная клетка расширяется, как гармонь, и ты дышишь на все 100 своих дыхательных возможностей. Ты — покоритель мира, властелин стихий, Джек Воробей в поисках капитана Гранта в одном флаконе.
Вот так, с полными онежским воздухом легкими, в августе 2017‑го мы гнали в Пегрему, старинную деревню в Уницкой губе Онежского озера. Мы — это я, мои друзья Андрей и Артем.
Мы давно собирались посетить это место. Заброшенная деревня с ореолом мистики, православия, чудес и какой‑то невероятной археологическо-исторической стариной. Когда‑то, в 2012 году, вместе с джип-командой «Авиатор» мы уже ездили в Пегрему на машинах. Экспедиция называлась «От язычества до православия». Правильное название для этой солянки всякого разного, скопившегося здесь.
Из трех десятков джипов тогда до Пегремы дошли не больше десятка. Остальные погрязли в болотах и топях.
Потому сейчас решили: только по воде. И вот мы движемся из Петрозаводска на старенькой, но очень крутой и уютной яхте, видавшей и северные моря, и шторма, и разные страны. Яхта наша мчит, как конь, соскучившийся по полям. Ей простор важнее цели.
Нас тянут тоже не памятники и не развалины домов заброшенной деревни.
Путь — вот наша главная цель. В нем счастье.
Еще одна наша цель — встреча с удивительным человеком Анатолием Журавлевым, местным аборигеном, который сросся с этой землей, как Бен Ганн — с Островом сокровищ. Мне даже кажется, что он мог бы дать фору многим героям приключенческих романов.
В миру Анатолий Журавлев — ученый, археолог, кандидат исторических наук.
Еще в 1960‑е он оказался в Пегреме и начал ее изучать. И так и завис там, погряз в своих исследованиях. Стал привозить сюда студентов, когда преподавал курс археологии в университете, когда работал в Академии наук. Много находок всяких нашел. И посуду, и медные инструменты древних, и много чего еще.
Доказал, что есть там очаги древнего землетрясения. А еще гордится найденной им поляной древних каменных идолов.

Кто‑то считает его сумасшедшим, кто‑то гением. Кто‑то шарлатаном, кто‑то ученым с мировым именем. Для меня он как тот профессор из фильма «Назад в будущее», который изобрел машину времени. Вроде бы на грани понимания, а вот изобрел! Вот и на Журавлева многие смотрят, как на чудака, когда он про инопланетян рассказывает, которых летом видел здесь, а по мне, так он чудак, из тех, на которых держится мир.
Позади Шардонские острова, и вот через несколько часов она — Уницкая губа — один из самых спокойных и незаселенных заливов Онежского озера. Со стороны большого Онего только живой населенный пункт — Ламбасручей. Это рядом с Вегоруксой, в которой мы уже были. А через 35 километров водного пути по губе — деревня Уница — второй жилой населенный пункт этой губы.
Между ними Заонежье обетованное, точнее, необитаемое. Вода да леса по краям. Уницкая губа — длинная и узкая, а потому спокойная от штормов, потому любимая мореходами онежскими.
И всяких памятников природных и людских вокруг видимо-невидимо. И часовенки брошенные. И Велемоны — разломы древнего землетрясения — горы крутые, отвесные с камнями, словно когтями великана процарапанные. Озера висячие, когда три небольших озера рядом стоят с Онежским, и каждое выше другого, как ступеньки большой лестницы.
И остров Габ, здоровый каменный исполин в два километра длиной, где прямо из камней растут деревья и нет земли вовсе. И огромный остров Колгостров со звонким камнем, старинной часовней.

От остовов домов уже ничего почти не осталось. Все съели земля и время.
Под травой только смерть.
Пробираемся аккуратно, чтобы случайно на змею не наступить, чтобы в яму не угодить или на гвоздь ржавый не напороться. Вышли наконец на проспект Журавлева. Сам ученый так его назвал — большая лесная тропа в сосновом бору, какой уж там проспект. Но зато какая тропа! Именная. И везде таблички, им написанные. Забавные.
Журавлев живет в шалаше-палатке, прямо на берегу Онежского озера. Давно звал на свой симпозиум — вот так вот он лихо назвал все, что происходит в его Пегреме.
— Приезжай, — говорит. — Станешь участником международного симпозиума.
Несколько лет я обещал. И вот — здравствуйте.
Под крутой горкой на самом берегу озера стоит лесной столик из веток и досок.
На нем книга — самиздат про Пегрему. Книгу листает он, наш лесной дух и хозяин — Анатолий Журавлев. Ну что ему еще читать, как не собственную брошюру?
Спиной к нам сидит, время от времени голову поднимает к озеру, смотрит куда‑то. Потом снова в книгу. Нас не видит. На ученом какие‑то лесные, засаленные одежды, советская кепка «Речфлот» со значками. В общем, настоящий лесной демон, волшебник.
— Анатолий Павлович, здравствуйте!
— О-о-о-о-о, какие люди, — поворачивается он. — Наконец‑то! Подождите, я сейчас хоть переоденусь.
Журавлев устремляется в свой шалаш принарядиться. Жилище у него, надо сказать, не вип, очень не вип. Типичный философ Диоген, который жил в бочке и искал днем с огнем человека. Только тут бочка квадратная и побольше. Пленка какая‑то на стенах. Даже на шалаш с трудом тянет. В общем, вряд ли кто‑то согласился бы здесь жить все лето. А Журавлев живет. И не одно лето, а лет эдак -дцать уже.
Вышел переодетый. Одна потертая, прожаренная костром куртка сменилась другой, похожей. Вместо кепки «Речфлот» берет. Дикий человек…
— А что, людей к вам тут много захаживает? — Мы уже идем по тропке к поляне идолов, которую он показывает всем, кто приезжает.
— Немного. Но не в множестве дело, дело в сущности, — сразу же по‑монашески запутывает он.
Его многие критикуют. Дескать, все, чем он тут занимается, — псевдонаука, мистика, эзотерика. Он привык и спокойно воспринимает критику. За много лет привык.
— Мы в 1963‑м начали здесь работать, а в 1987‑м памятники нашли. Четыре временные террасы. Оказалось, что все четыре террасы заполнены памятниками.
А еще выявили три периода сейсмической активности. Здесь землетрясения были.
Удивительный человек. Он, думаю, не догадывается, что он и есть тут главная достопримечательность.

Его любимое место — поляна идолов. Каменные монументы. Лягушка, черепаха, утка, другие камни. Смотришь на лягушку — похожа. На утку — да, но меньше.
На черепаху — камень как камень. А он видит. И не просто видит, а восхищается и объясняет происхождение каждого идола.
— Это все идолы древние. Мы эту поляну не сразу нашли. Пожар был низовой.
Сжег он все вокруг, оголил эти камни. Смотрим — а они обработаны все. Так мы встретились с феноменом. Заметьте, здесь акустика классная! И мощная энергетика. Здесь обряды были везде. У лягушки, у утки.
— Утка — прародительница Вселенной, она самая важная здесь. Лягушка —земля и вода. Огонь и небо. Все здесь присутствует.
Мы долго слушаем его истории. Про символику и значимость этих памятников, про душу и космос, про уникальность этих творений, про пришельцев даже.
И все же друзья мои как‑то потихоньку покинули экскурсию. Пошли смотреть что‑то более мирское. Мы же остались вдвоем.
— Анатолий Павлович, что вас сюда так тянет каждый год?
— Я в Академии наук 30 лет проработал. Много ездил по Карелии. Сотни памятников археологических видел. Но после открытия Пегремы какая‑то молекула жизни меня всегда вела сюда, хоть на недельку, хоть на пару дней, но заскочить, поработать. Я здесь живу какой‑то уникальной идеей, которая не вполне мне самому еще понятна. Не понимаю, что меня сюда влечет: может быть, магия уникальных культур, которые здесь существовали. Словно попал в какую‑то орбиту сумасшедшей космической реальности. Здесь особая ритмика жизни.
— Да, но карельское лето суровое. Дожди, ветра, холод. А вы тут все лето.
Один…
— Евгений, о чем ты, дорогой? Я не один. Люди приезжают. Я каждый год приезжаю сюда в 20‑х числах мая. Сажусь в свою «Скорлупку» (весельная лодка. — Прим. автора) и дней пять сюда между льдин добираюсь. Уезжаю в сентябре. Бывает, что идет снег, дождь. На моих глазах природа совершает свой цикл. И я часть этой природы. Немного философски надо относиться к реальности. Я здесь часть Вселенной, радуюсь этому и ничего не боюсь. Земля, человек, космос — все едино.
Я и тебя сейчас насыщаю энергетикой. Пегрема для меня — это рай.
— И все же вы ведь немолодой человек, пенсионер…
— Что такое пенсия? Я на пенсию возрождаю Заонежье. Дело не в деньгах, они мне не нужны. Не в возрасте. Важно другое. Я ведь и так во дворце, разве может быть лучше дворца, чем этот? У меня здесь пошла поэзия. А в академии у меня не было времени, я словно всю жизнь шел сюда, искал именно этот путь.
Я не на пенсии. Я только сейчас начал работать.
Мы уже ушли с поляны идолов. Проходим мимо раскопанного муравейника.
— Это Михал Михалыч потрудился. Два года тут уже ходит. Хулиган. Он считает, что это его вотчина. Преграды нам ставит. Там вот осиное гнездо нашел, раскопал. Но мы в другом месте тропинку сделали. Теперь и тут хулиганит. Виделись не раз. Но мы не враждуем. Так, шутим с ним.
Выходим на полянку на берегу озера. Здесь скамейки по кругу, столик какой‑то…
— Добро пожаловать на международный симпозиум! — торжественно произносит Журавлев. — Вот и вы, друзья мои, стали его участниками.
Такой вот симпозиум в Пегреме….
Мои друзья уже стремятся к яхте. Там нас ждет горячий чай с вафлями. А потом рыбалка.
К Журавлеву тем временем на катере приехал сын, продукты привез и гостей.
Прощаемся и идем в мыслях к яхте.
У нас на судне есть надувная лодка. На ней мы подкрались к одному из заливов среди этих самых гор Велемонов. Невероятное зрелище! Словно великан просыпал корзину с камнями.
На самом верху кружат две огромные птицы. Кажется, беркуты — самые большие орлы здесь. У них там, видимо, гнездо. Один орел ближе к скалам держится, второй — поодаль летает. Кричат что‑то нам, прогоняют нас…
А у нас клюнули несколько щук. Прямо в лопухах. Уха будет….
Вечер. Мы спрятались с нашей яхтой за какой‑то мыс рядом с Пегремой. Вода еще теплая. Нырнули прямо с яхты в воду. Голышом, как и положено. Эх, пробирает вода. Уха варится на яхтенной плитке. Открываем бутылочку припасенного рома с пиратом на картинке. Огурчики уже порезаны. Лучок…
— Ребята, это рай…
Стемнело, и над нами распахнулось звездное небо.
— Звезды‑то какие!
Мы лежим на палубе. Втроем, как значок «Мицубиси». Смотрим на это небо.
В музыкальной колонке негромко играет «Мумий Тролль». Звезды мигают нам, уха и ром булькают в желудках. Хорошо-о-о-о-о. Так вот ты какая, энергетика Пегремы…
«Мумий Тролль» поет что‑то медленное. А мы лежим, такие же чеширские коты, как певец Лагутенко, урчим от удовольствия и смотрим на эту Вселенную над нами.
Маленькая белая крупинка с парусом и тремя пассажирами. Земля, человек, космос — все едино, как у Журавлева. Мы сейчас тоже часть Вселенной, как он.
Радуемся этому и ничего не боимся.
P.S. Анатолий Журавлёв умер осенью 2023 года. Опустела без него Пегрема.

КОНЕЦ…